Эйден наблюдает за мной своими садистскими глазами. Только теперь блеск становится темнее. Более туманным, глубоким.
Ему нравится оказывать на меня такое воздействие. Он получает от этого кайф.
Как наркоман, который не может насытиться, он, кажется, готов к большему.
Чем упорнее я отказываюсь, тем более радикальными становятся его методы.
Это началось с того, что он потребовал мой телефон, затем он захотел, чтобы я называла его по фамилии, затем он захотел, чтобы я извинилась.
Всякий раз, когда я говорю «нет», его нападение становится безжалостнее.
Беспощаднее.
Я провоцирую монстра.
Настоящего монстра.
За годы моей борьбы с хулиганами я научилась никогда не давать им того, чего они хотят. Если я признаю их издевательства или покажу им, что мне не наплевать на то, что они делают, это даст им стимул давить сильнее.
Эйден опаснее обычного хулигана, но все равно он хулиган.
Только ему не нужны ни эти извинения, ни мои мольбы, ни даже этот чертов телефон. Он хочет моей борьбы.
Он хочет моей беспомощности.
Моей слабости.
– Мне жаль, – выпаливаю я и пытаюсь говорить искренне.
Он на секунду приостанавливает свои ласки, но не отпускает меня. Его взгляд встречается с моим, и его левый глаз подергивается, прежде чем он нажимает большим пальцем на мой клитор под тканью.
Мои ноги дрожат, и я ненадолго закрываю глаза, желая, чтобы это чувство ушло к чертовой матери. На меня не должно влиять то, что делает этот монстр.
– Почему ты это сказала? – спрашивает он.
– Ты сказал мне извиниться.
– Но ты не имеешь это в виду. – Он наклоняется ближе и шепчет горячим дыханием мне на ухо, в его голосе веселье. – Ты серьезно думала, что я куплюсь на это, сладкая?
Сладкая?
Какая, к черту, сладкая?
Мне требуется вся выдержка, что у меня есть, чтобы не дать своему гневу выплеснуться на поверхность. Мне так сильно хочется надавить на него, но я знаю, что это только даст ему преимущество.
Тип Эйдена любит сопротивление, крики. Это его движущая сила.
Я выравниваю свой тон.
– Я извинилась, как ты просил.
– В извинениях отказано, – он размышляет. – Из всех людей ты не имеешь права играть со мной в игры.
Из всех людей? Что, черт возьми, это должно означать?
– Ты сказал, что отпустишь меня. Это несправедливо.
– Я разве говорил о справедливости, хм?
Как я должна победить, если он продолжает менять правила?
У меня в голове мелькает идея. Это то, чему я научилась из старых китайских военных книг.
Когда вы загнаны в угол, используйте механизм атаки вашего противника.
– Чего ты хочешь, Эйден? – Я смягчаю свой тон. – Скажи мне.
Должно быть, он чего-то хочет. Если он задал мне этот вопрос, значит, у него уже должен быть свой собственный ответ.
– Дай угадаю. – Он невесело улыбается. – Ты воплотишь мое желание в жизнь?
– Если ты меня отпустишь. – Это опасная игра, и он может снова играть нечестно.
– Ты никогда не плачешь. – Он наблюдает за мной, скользя большим пальцем вверх-вниз по моему клитору.
Я сжимаю губы, сдерживая звук, пытающийся пробиться сквозь них. Я хочу, чтобы он остановился, но я также хочу чего-то иного.
Чего, я не знаю.
– Почему ты никогда не плачешь, Отмороженная? – спрашивает он почти нежным тоном.
Я хочу сказать ему, что я плачу, только не перед ним или кем-либо из его приспешников-хулиганов, но я держу эту информацию при себе.
Если я начну нервничать рядом с ним, игра будет окончена.
– Эти глаза должны быть наполнены гребаными слезами.
– Эйден, серьезно, в чем, черт возьми, твоя проблема?
– Поплачь, и я отпущу тебя. – Он невозмутим. – Но ты должна быть убедительна.
Мои губы приоткрываются. Он серьезно?
– Я не буду плакать.
Он крепче сжимает мою вульву, и я хнычу. Боль пронзает меня изнутри вместе с чем-то еще, о чем я не хочу думать.
– Хм. Я буду великодушен и дам тебе право выбора. Либо плачь, либо мы можем стоять здесь весь день, и я посмотрю, как далеко я смогу зайти в твоем заявлении о сексуальном насилии.
Я заглядываю ему через плечо, отчаянно пытаясь найти хоть кого-нибудь. Но я должна знать, что это бессмысленно. Ким целенаправленно выбрала это место, потому что никто не забредает так далеко в сад.
Когда я снова смотрю на Эйдена, он наблюдает за мной со странной смесью эмоций. Интереса? Любопытства? Ненависти? Я не знаю, что это такое, но мне нужно, чтобы этот долбаный психопат был как можно дальше от меня.
Если плач оттолкнет его, значит, так тому и быть.
– Тебе нужно, чтобы я сосчитал до трех? – спрашивает он.
– Слезы не приходят по щелчку пальцев. – Я не могу удержаться, чтобы не огрызнуться. Я слишком зла и взволнована, чтобы просто плакать.
– Позволь мне помочь. – Все еще сжимая мою промежность, он использует мои связанные руки, чтобы оттягивать меня назад, пока мои груди не упираются ему в лицо.
Он смотрит на шрам так, как будто это человек, которого он ненавидит.
– Это должно было убить тебя. – Его теплое дыхание щекочет мою кожу, и от этого по ней бегут мурашки. – Ты должна была умереть, Отмороженная.
У меня покалывает в носу, а за глазными яблоками нарастает давление.
Несколькими словами он вернул меня к моему детскому «я». К страху. Беспомощности. Неизвестности.
Он прав. Эта операция на сердце чуть не убила меня. Но не она причина моих непролитых слез.
Это воспоминания, связанные с операцией, точнее их отсутствие.
Причина, по которой я так сильно ненавижу шрам, заключается не в операции или неэстетичном внешнем виде.
Она заключается в том, что шрам – это напоминание о том, что все, что было до него, – пустота.
Все, что у меня осталось, – это кошмары, фобии и отдаленное напоминание о том, что у меня когда-то были родители.
Шрам олицетворяет ту недостающую часть меня.
Прежде чем я успеваю попытаться запереть эти эмоции в темную коробку, Эйден прикусывает мякоть моей груди. Я вскрикиваю, когда его зубы впиваются в кожу, а затем он сосет и покусывает шрам с такой враждебностью, что у меня перехватывает дыхание.
Я напугана.
Это выглядит так, будто он хочет откусить мою кожу.
Дать волю воспоминаниям.
Кошмарам.
Дыму и пламени.
И крови… так много гребаной крови.
– Эйден, хватит.
Он не останавливается.
Он продолжает пировать на моей коже как каннибал.
Он освободит их.
Все это.
Этого не может быть на самом деле.
– Остановись! – Мои губы дрожат, когда слезы текут по моим щекам.
Эйден поднимает голову. Он смотрит на мое лицо, на мои слезы и выражение ненависти, которое, должно быть, выжжено на моем лице.
Черты его лица ничего не выражают.
Закрытые.
Бесстрастные.
– Хорошая девочка.
Наконец-то он отпускает меня. Воздух между моими ногами кажется каким-то странным, когда он убирает руку. Мои плечи болят от того, как крепко он держал мои запястья за спиной.
Я ожидала, что он отступит и оставит меня в покое.
Но Эйден никогда не ведет себя так, как ты от него ожидаешь.
Верхняя часть его тела наклоняется, и он высовывает язык.
Эйден слизывает слезы, стекающие по моей правой щеке. Моя кожа становится горячей и холодной одновременно.
Он перемещается к левой щеке, не торопясь пробуя мои слезы на вкус.
Когда он отстраняется, он не выглядит таким же шокированным, как я.
Однако его дьявольская маска сползает.
Я впервые вижу настоящего Эйдена.
Того, кого он прячет за улыбками. Истинную форму.
Если ухмылка на его лице и маниакальный взгляд в его глазах являются каким-либо показателем, то гребаному психу понравилось слизывать мои слезы.
По воздуху внезапно разносится звук звонка, выводя меня из ступора.
Он проверяет экран и вздыхает, как будто кто-то портит ему веселье.
Он бросает на меня последний, нечитаемый, взгляд.
