уютно, и Леля почитала девочкам перед сном Тургенева. В последнее время редко выдавались такие вечера: то срочная корректура, которую приходилось брать на дом, то Георгий Константинович в гостях, то еще что-нибудь.
А утром объявили реформу, и деньги, вырученные за тулуп, пропали, превратились в копейки.
Теплые вещи для детей купил Георгий Константинович. Когда он узнал про историю с тулупом, рассердился: «Надо же было у меня спросить, что вы все своим умом!» Леля обиделась и весь вечер сидела с замкнутым суровым лицом.
А через несколько дней Георгий Константинович приволок целую кучу вещей: валенки, шапки и шинель, черную прекрасную шинель, из которой получилось отличное пальто для Ирмы.
Что ж, ей было бы гораздо труднее жить на свете без этого человека. Она благодарна ему. Но из благодарности не выходит любви, нет, не выходит.
Она не разрешала ему оставаться до утра, и он покорно уходил среди ночи и уж бог его знает как добирался до дома. Она же, оставшись одна, выбрасывала из пепельницы окурки, открывала форточку, грела на керосинке воду, мылась с ног до головы в холодной ванной и только после этого ложилась в постель и, вытянувшись под одеялом, не спала до утра.
Слава богу, он ни разу не предложил ей: «Выходите за меня замуж». Вынужденная отказать, она бы, должно быть, рассорилась с ним, но разве было бы лучше — рассориться? Наступает же пустота, или как это назвать, когда он долго не приходит? Все время в каких-то отлучках, отъездах. Вот и теперь. Откуда эта телеграмма?
Леля, не зажигая света (стало уже совсем светло), в третий раз развернула синий телеграфный бланк. «Поздравляю люблю», кроме этих слов в телеграмме были только цифры.
«Какой странный человек, — снова подумала она. — И какая странная женская жизнь! Когда-то так безоговорочно осудила Муру. Они — ровесницы, но Мура всегда была опытней. Опытная женщина. Опытная женщина не позволяет себе ни к чему относиться безоговорочно. Мало ли что может произойти, неизвестно еще на что сама пойдешь, что ж других-то осуждать! Но все-таки Анисимов — это невыносимо, кто угодно, но не Анисимов!»
Анисимов почти всю войну проработал в Швеции. Когда кто-нибудь из глупых знакомых (а такие всегда найдутся) говорил: «Ну вам повезло, в такие годы оказаться в нейтральной стране!» — он отвечал, поднимая брови: «В нейтральной стране своя война». И глупым знакомым ничего не оставалось, как замолчать, что такое своя война в нейтральной стране, никто не понимал.
По странному совпадению Анисимов и Мура вернулись в Москву в тот же день, месяц и год, что и Леля с Мартой и Ирмой.
Анисимовы прибыли на Белорусский вокзал в международном вагоне, и носильщики долго перетаскивали в машину их чемоданы. Леля с девочками приехала из Пишпека на Казанский вокзал в поезде, называвшемся «500-веселый», с тремя узелками в руках. Один у нее, другой — поменьше, с книгами и словарями, у Ирмы и третий, совсем маленький, у Марты.
Поезд тащился семь дней, подолгу останавливаясь чуть ли не на разъездах. У них было два сидячих места и одно лежачее, на котором дети спали по очереди, а Леля спала сидя, привалившись головой к дребезжащей вагонной стенке.
Напротив, тоже сидя, ехал недавний солдат по имени Гриша. Он смешил девочек смешными историями, происшедшими с ним на войне, вместо «конечно» говорил «конюшня», говорил «апоханехо?», что означало: «А по харе не хочешь?» — и весело хохотал.
У него не было правой ноги, и он всем желающим демонстрировал новенький коричневый протез, изготовленный для него в ЦИТО — Центральном ортопедическом институте.
— У меня в ЦИТО все профессора водой не разлей, такие друзья! Мне там что хошь сделают! — говорил Гриша.
— Чего ж тебе ногу новую не сделали? — спрашивал его кто-то, смеясь.
— А я не захотел, — хохотал Гриша. — Ноги и у дураков есть, а ты попробуй такой протез получить! Во! — и он стучал по протезу желтыми от опиума пальцами.
Гриша стал наркоманом, повалявшись в госпиталях, и в Среднюю Азию ездил за опиумом, Лелю пугало его бурное веселье, она знала, чем это может кончиться.
Кончилось столь же бурной истерикой. Двое мужчин навалились на Гришу и держали его, чтобы, не дай бог, не выбил оконное стекло, как грозился.
Леля увела девочек в дальний конец вагона, где не так были слышны Гришины отчаянные вскрики, а когда все кончилось, они вернулись на свои места, а Гриша спал — кто-то уступил ему на время свою полку.
Когда подъезжали к Москве, Лелю начала бить дрожь, голова пылала, должно быть, поднялась температура.
— Мама, что с тобой? — испуганно спрашивала Марта.
Ирма, забравшись на верхнюю полку, не отрывалась от окна.
— Ничего, — стуча зубами, говорила Леля. — Это сейчас пройдет.
— А ну, хлебни-ка, девка! — внимательно посмотрев на нее, сказал Гриша и протянул мятую, видавшую виды фляжку.
— Нет, — сказала Леля.
— Хлебни, хлебни, не бойся, это чистый неразведенный спирт.
И она отпила каплю. Рот и горло обожгло, она задохнулась, закашлялась, но дрожь прошла. И вот уже плывут мимо окон чьи-то лица, платформа, носильщики с медными бляхами на белых фартуках…
Там, откуда приехали, осталась могила Лелиной свекрови, матери Генриха. Одинокая могила на чужом мусульманском кладбище. Думала ли старуха, что аил Шалба станет ее последним прибежищем?
«Генрих должен увезти меня отсюда, — твердила она. — Это он во всем виноват. Кому он сделал лучше? Никому. Niemandem».
Это «niemandem» выводило из себя, бесило. Свекровь так и не выучилась русскому языку, с Лелей говорила по-немецки, с детьми — по-венгерски, они все равно ничего не понимали. А жалела только себя, даже детей не жалела.
«Кому он сделал лучше? Мы должны были остаться в Венгрии, мальчик прекрасно бы учился и там».
Мальчиком свекровь называла младшего сына, своего любимчика Фери. «…Прекрасно бы учился и там». Как будто Генрих, с великим трудом устроивший переезд матери и брата в Москву, именно собирался дать брату высшее образование, а не спасал его от застенков Хорти! Старуха ничего не хотела понимать, специально, чтобы раздражать Лелю, все время повторяла эти глупости и вечно говорила о смерти, а в Леле прямо-таки бушевала тогда неукротимая жажда жить.
Война, Генрих неизвестно где, может, его уже и на свете нет, а она — ужас какой! — бежит вечером к арыку под звездным небом в старом Розином полушубке, и ей хочется жить, жить, несмотря ни на что. Ощущение острое, как голод.
Роза — их квартирная хозяйка, казашка, что бы она делала без Розы! Научила Лелю мыть волосы каймаком, каймак тек по лицу, по губам,
