главное, Чернопятов мне ни гугу. Представляешь? Я это все узнала от Изольды. Она мне позвонила, сестра Жоржа. Как-то разыскала меня, плакала, как будто я что-то могу…
Мура закурила длинную — дамскую — сигарету. Напряженно ждала: при чем тут Гараи?
— Ну я нажала на Чернопятова, ему и выяснять не понадобилось, сразу мне сказал: «За связь с семьей врага народа». Есть, говорит, такая Гараи, мне любопытно, что за женщина?..
Леля! Нельзя скрывать от Нюси, что она ее знает, они вместе работали, это легко проверяется.
— Мы вместе работали в Наркоминделе, черт знает когда!
— Да, Чернопятов говорит, что ты должна ее помнить, — озабоченно сказала Нюся. — Красивая она?
Чернопятов знает, кто что должен помнить.
— Красивая? Была красивая, да ведь сколько лет прошло! — Мурины пальцы, вцепившиеся в деревянную спинку кровати, побелели. Знает или не знает, что с анисимовского счета несколько лет переводились деньги на оплату квартиры для семьи врага народа? Знает или не знает? Слава богу, она хоть не виделась с Лелей, когда вернулась из Швеции. Порыв, толкнувший ее когда-то на Ольховку, давно прошел. Зачем видеться? Каждому в конце концов свое. Jedem das Seine, как говорили в доме Иеронима Боша.
Тетка, которую Мура, приехав из-за границы, командировала по известному ей адресу, разузнала, что семья Гараи вернулась из эвакуации и живет в своей квартире. Ну и слава богу, пусть живет.
— Мне Жоржа жалко, — пропела Нюся, проводя пуховкой по лицу.
— Чего ж ты не попросишь своего Чернопятова? — засмеялась Мура. Кажется, не знает, со страхом подумала она.
Нюся тоже засмеялась:
— Да-а, допросишься у них. Чернопятов ничего не может…
Ничего не может? Вот так новость! Зачем же этот прием со свечами? («Мой Чернопятов обожает свечи, уверяет, что при свечах мы, женщины, делаемся красивей».) Ничего не может? А как же Иван-дурак? Он-то считает, что Чернопятов — его главная ставка в этой карусели.
Любимое слово Анисимова — карусель. «Что можно понять в этой карусели? Сегодня ты подписываешь приговор, а завтра сам оказываешься на кругу!» Все же прилепился к Чернопятову, считал: охрана. Чем страшней, тем надежней. Выходит, уже и Чернопятов ничего не может? Переменились времена?
— …Ничего не может, потому что Жорж связан с семьей Гараи, а сам-то Гараи числится за Чернопятовым.
Времена не переменились. Прием продолжается. Дело Генриха Гараи числится за Чернопятовым — вот почему он (даже если бы захотел, что сомнительно) не может помочь бывшему мужу Нюси. Просто такое неудачное совпадение! А все остальное он может. Анисимов не прогадал!
— Слушай, брось ты себе голову забивать! — веселым голосом сказала Мура. — Пойдем к мужчинам. Нельзя их так долго оставлять в обществе моей тетки!
— Думаешь, опасно? — засмеялась Нюся.
8
Дыхание Чейн-Стокса. Рылись в медицинском справочнике — подарок Георгия Константиновича, — искали, что это означает. И не переставая плакали.
— Неужели он может не выздороветь? — спросила Марта.
Ирма, всхлипывая, листала справочник. Второй день в доме не выключалось радио. «Как на вокзале», — подумала Елена Николаевна. Она лежала на диване под старой беличьей шубой, закрыв глаза.
Наконец отыскали про дыхание Чейн-Стокса. «Какой ужас!» — всплеснула руками Ирма.
«Er ist Verbrecher. Он преступник», — много лет назад говорил Генрих. Леля умоляла, требовала: «Перестань! Подумай о детях! Что ты себе позволяешь?»
Он позволял себе думать и понимать. Как горько и зло смеялся: «Сталин — это Ленин сегодня. Нет, ты только послушай! Присвоить себе имя Ленина! Verbrecher!»
— Неужели он может не выздороветь? — снова спросила Марта. Она не решилась сказать: «Неужели он умрет?» Слово «умрет» в применении к этому имени звучало немыслимо, ошеломляюще. Никто и не говорил: «умрет».
И вот — умер.
Verbrecher… Как это все соединить, понять? Траур неподдельный, плачут мужчины, войну прошли, а тут не стыдятся слез. Verbrecher?
Елена Николаевна твердо сказала дочерям, что на похороны их не пустит.
— Нет, нет и нет! Ни одна не пойдет. Там бог знает что будет твориться!
И вдруг поняла, что пойдут обе и что слов ее просто не слышат.
По радио — оно у них так и не выключалось — объявили, что доступ в Колонный зал открыт. Дикое, безрассудное объявление! Москва, миллионами ног топча черный мартовский снег, повалила в Колонный зал.
У каждого времени свои слова. Вдруг со всех концов зазвучало: «Реабилитация».
— Вы подали на реабилитацию? — спросила у Лели Софья Васильевна, старший корректор.
Леля покраснела. Выходит, они знали, где ее муж, а она так старательно все скрывала!
— А куда надо подавать?
— О боже мой, как же вы не знаете! В военную прокуратуру, на Кировской…
И вот этот день наступает: Елену Николаевну Гараи, подавшую прошение о реабилитации своего мужа Генриха Александровича Гараи, приглашают за ответом в приемную Главной военной прокуратуры.
Сквозь затянутые желтоватым шелком окна пробивается солнце. На жестких стульях с высокими спинками, стоящих вдоль стен, молча ждут своей очереди люди с замкнутыми взволнованными лицами. Елена Николаевна видит: волнуются, как и она, но скрывают. По привычке скрывать все.
Она тоже привыкла скрывать. «Где ваш муж?» — «Он умер». Марта прибежала однажды со двора в слезах: «Они дразнятся, что наш папа — враг народа!» Жили в Шалбе, Марте девять лет, откуда узнали?!
«Не играй с ними, вот и все. Глупости!» — сказала Леля. Но это были не глупости, не шуточки, с этим предстояло жить.
Ирму не приняли в институт, Марту в четвертом классе хотели исключить из пионеров, скрыла, что отец — арестован. А она ничего не скрыла, она верила, что пропал без вести. Она и потом, еще очень долго, в это верила. Врала? Впрочем, так ли уж врала? Разве он в самом деле не пропал без вести?!
А сколько было слез! Настоящего не детского горя. Исключают из пионеров! Леля пошла в школу к директору: «Зачем вы это делаете?» Директор, молодая уверенная женщина с тугим перманентом, смотрела безжалостно.
— А что же вы хотите? Это ребята так решили. Мы, конечно, поправим их, но…
Она не договорила, но Леля поняла: ее дети — отверженные, им не место там, где по праву находятся остальные.
Елена Николаевна украдкой разглядывает сидящих напротив людей. Разные. С одинаковой судьбой. Спросить бы у них, что они объясняли своим детям? Какие слова писали их дети в анкетах?
— Гараи!
Елена Николаевна вздрогнула.
— Пройдите, пожалуйста.
Она вошла в дверь и направилась к столу, за которым стоял невысокий седой военный.
— Прошу вас, — указал он на стул и, после того как она села, сел тоже. Потом поднес близко к глазам лежащую перед ним бумагу.
«Близорукий», — подумала Леля. Почему-то было неудобно
