– А чему ты удивляешься? Сам же говорил – везде одно и то же. У нас царь вельможам рубит головы, а в Речи Посполитой они сами друг дружку режут – невелика разница. Ну а что вину за погибель мужа на жену-красавицу свалить решили, хитрость-то не новая, – с горькою усмешкой промолвил есаул.
Услыхав, что речь идет о ней, Еленка невольно притаилась.
– Так-то оно так, только я-то о другом сказать хотел, – послышался в ответ болезненно-хрипловатый голос князя Дмитрия. – Что она в Москве без отца да мужа делать будет? Заявись к царю полковник беглый – иное дело, скорей всего, на службу с честью б принят был. Насколько мне известно, еще при батюшке государя нашего пленные литвины войско русское огненному бою обучали. А при нем и дочери бы место достойное нашлось. Да и то, – в речи Новосильцева красавице послышалось опасливое сомнение, – шибко уж Иван Васильевич до баб охоч. А вот так, совсем без покровителей, эдакой красавице одна дорога – наложницей в царскую постель. Это в лучшем случае. Хотя о лучшем говорить не приходится. Он настоящих жен, в церкви венчанных, то ли семь, то ли восемь извел, наверно, уж и сам со счета сбился, а про любовниц и не стоит вспоминать, у тех вовсе век короткий.
Наступившее тягостное молчание первым нарушил Княжич. По тому, как дрогнул его голос, Еленка догадалась, что душа ее спасителя Ваньки-есаула бунтует против им же сказанных слов.
– Может ты, князь Дмитрий, в жены красавицу возьмешь? На избранницу героя, за державу русскую да веру православную кровь пролившего, вряд ли даже царь посмеет покуситься, есть же у него хоть капля совести.
Предложение Княжича жениться на прекрасной литвинке застало Новосильцева врасплох. Одарив Ивана изумленным взглядом, он попытался было что-то ответить, но зашелся в надсадном кашле. Когда хворь немного отступила, Дмитрий Михайлович печально вымолвил:
– Вот тебе, Ваня, и ответ. Шибко глубоко вошел мне в грудь нож малороссов, жить, похоже, совсем недолго осталось. Это я на людях бодрюсь, а по ночам такая лихоманка бьет, что рубаха потом за целый день от пота едва просыхает. Спать ложусь и не знаю – проснусь наутро али нет. Хотя, возможно, ты прав, – в глазах царского посланника полыхнул задорный блеск. – На руках такой богини и помереть нестрашно. А насчет царевой совести я так скажу, – тяжело вздохнув, добавил князь, – плохо ты, Иван, кремлевские порядки знаешь. Государям совесть ни к чему, одна обуза, они от нее еще в младенчестве избавляются.
Шаловливо посмотрев на озадаченного его речами Ваньку, Новосильцев неожиданно спросил:
– А сам чего жениться не желаешь? Неужели не жаль с такою дивой расстаться?
– Жаль не жаль, а супротив законов бытия земного не попрешь, – с отчаянным надрывом ответил Княжич. – Как говорится, каждому свое: богу – богово, князю – князево, а казаку – казачье. Ну куда я ее дену? Не в станицу ж мне княгиню везти. Что она там делать будет? Меня из набегов дожидаться в одиночку или еще хуже, с дитем малым горе мыкать среди чужих людей. Нет, участи печальной моей мамы я ей не желаю.
Словно оправдывая свое решение, Иван сурово заявил:
– Да и не ко времени мне женихаться, надо к туркам ехать, отца искать.
– Не ходи на туретчину, нету там родителя твоего, – негромко, но торжественно изрек князь Дмитрий.
– Да что вы, сговорились с Петром Ивановичем? То он меня отговаривал, даже колом в задницу стращал, теперь и ты туда же, – улыбнулся Княжич, но, наткнувшись на печальный взор Новосильцева, невольно замер в предчувствии недоброй вести.
– Уж не знаю, о чем вы с Шуйским беседовали, а я давно хотел тебе сказать, да все случая не было. Твой отец двенадцать лет назад богу душу отдал в тюрьме Стамбульской. Был он первый казак, с которым я воочию увиделся. И не кто иной, как он подвигнул меня искать защиты державы русской на Дону казачьем. Я, когда тебя увидел, поначалу за воскресшего Андрея принял, шибко ликом ты на батьку своего похож.
Как ни странно, но выросший в сиротстве – Княжич всегда лелеял призрачную мечту найти отца и теперь, окончательно удостоверившись в его погибели, впал в такую глубокую печаль, что позабыл обо всем, даже о красавице литвинке.
Не лишенный довольно редкостного дара чувствовать и разделять чужую боль, царев посланник тут же пожалел о сказанном. Впрочем, иного выхода он тоже не видел. Зная Ванькин нрав и строгие турецкие порядки, Новосильцев прекрасно понимал – если есаул отправится в страну нечистых басурман, то назад уж не вернется.
– Не горюй, супротив земных законов и вправду не пойдешь. Отцу положено поперед сына в мир иной уходить, – ободряюще промолвил князь, затем смущенно улыбнулся и, кивая на Елену, предложил: – Поехали с нами в Москву.
– Об этом после поговорим, – ответил Княжич, встав из-за стола. – Пойду я, поздно уже.
Желая хоть чем-нибудь да угодить Ивану, Новосильцев потянулся к сундуку с казной.
– О деньгах-то, что причитаются тебе, я позабыл совсем. На, возьми.
Даже не взглянув на содержимое увесистого кожаного кошеля, Ванька сунул его в карман, после чего поспешно, не прощаясь, вышел из шатра.
Дмитрий Михайлович допил оставшееся в кубке вино, погасил огонь и, болезненно кряхтя, улегся на свое неказистое лежбище.
Для любого человека, будь то баба иль мужик, праведник иль грешник, свое горе самым горьким кажется. Единственная дочь у отца, юная жена стареющего канцлера Литвы, Елена прекрасная из всего нечаянно услышанного уразумела лишь одно – Ванька-есаул ее продал. Продал, как какую-то овцу, даже о цене не порядившись.
«На роду мне, что ль, написано вельможным старикам на закате лет усладой быть, – подумала, глотая навернувшиеся от обиды слезы, своенравная красавица. – Тогда хоть Гжегож заступился, а что сейчас? Оказаться на чужбине с нелюбимым, бородатым русским князем? Да лучше бы я в той проклятой дубраве зарезалась. И зачем этот Ванька меня спас?»
При мысли об Иване белокурая литвинка ощутила, как часто забилось ее сердце и гонимая им молодая кровь прилила не только к зардевшимся щекам, но и сладостной, горячей волной растеклась по животу, пробуждая почти неведомое ей чувство женского желания. Привыкшая одним взглядом колдовских своих очей разжигать в мужчинах страсть, сама Елена никогда и никого еще не любила, разве что Гжегожа Шептицкого, так и то бестелесной девичьей любовью, о которой догадалась лишь в минуту их прощания. Но сейчас с ней творилось совсем иное. Молодая женщина вдруг поняла, что желает своего спасителя. Хочет, чтобы этот ловкий, словно рысь, храбрый, как степной орел, белокурый, кареглазый есаул целовал, ласкал ее, был в ней. Невероятно, но, казалось бы, навек презревшая мужчин жертва двух насилий влюбилась. То ли просто нашла коса на камень, да не устояла шляхетская княгиня перед красавцем русским казаком, а может, мать-природа взяла верх. Побывав на краю погибели, роскошное женское тело вырвалось из власти разума и решило исполнить свое истинное предназначение – подарить земному миру новую жизнь.
– Зря ты меня продал, – плача от обиды, прошептала красавица. Ну откуда ей было знать, что врученный Ваньке Новосильцевым кошель – всего лишь жалованье за цареву службу, которое первый есаул Хоперского полка получил последним.
– Это, Ванечка, с заплаканной Еленкой Озорчук расстаться можно. Погляжу, что с тобою будет, когда Елену Волович, пред которой вся Варшава трепетала, увидишь.
Удостоверившись по громкому с присвистом храпу, что хозяин заснул, отчаянная сумасбродка поднялась с – постели. Сняв с себя мужское одеяние, Елена зябко поежилась, обула сапожки, чай, не девка, чтоб бегать за парнями босиком и, накинув на плечи шубу князя Дмитрия, крадучись, как кошка, направилась к выходу.
– Где же я искать его буду, – испуганно подумала несчастная гордячка, глядя на множество сторожевых костров. Она уже хотела повернуть назад, когда увидела свой возок, возле которого стоял белый конь есаула.
– Недалеко ж ты, милый, от меня ушел, – улыбнулась Еленка и, перекрестившись, шагнула навстречу своей первой и единственной любви.
9
Иван сидел по другую сторону повозки, возле небольшого костерка, отрешенно глядя на усыпанное звездами ночное небо. Почуяв за спиной какой-то шорох, он вскинул пистолет и грозно вопросил:
– Кого там по ночам черти носят? А ну-ка, выходи на свет.
– Это я, – прозвучало в ответ.
Княжич сразу же признал не сравнимый ни с каким другим по-детски милый голос очаровательной литвинки. Выронив оружие, он бросился к ней.
– Что-нибудь случилось? Неужели князь Дмитрий обидел? – растерянно промолвил Ванька, чувствуя, что тонет в бездонной глубине синих глаз раскрасавицы, и прикоснулся к Елениной руке, которой та придерживала накинутую на плечи шубу.
– Разве может он кого-нибудь обидеть, такой добрый, больной и несчастный? Спит твой князь давно. Да и я не из тех, над кем глумиться можно, ежели шибко прогневаюсь, так и убить могу, сам же видел, – высокомерно ответила княгиня. Шаловливо подмигнув колдовскими очами, она игриво заявила, разжимая пальцы: – Я к тебе пришла. Должна же дама благородная своего рыцаря отблагодарить.
