Никогда не хапая лишку, прибрасывая то земляных работ, то ручную переноску-переброску – пойди, проверь: копали – не копали, носили – не носили, – Савелий Игнатьевич был твердо убежден, что поступает по совести. Тех законных денег, которые выходили без прибавки, семейным явно не хватало, и старался он, в первую очередь, только для них. Венька, Семка, Васька с Анатолием, прочие холостяки, получали всегда поменьше, хотя работали не хуже того же Бубнова, но не обижались, проявляя должное понимание поощрительной политике Ветлугина в начислении зарплаты.
Семен Семенович действительно предупреждал, что в совхозной бухгалтерии, далекой от производства, имеющей своё представление о справедливой оплате труда и несправедливой, не захотят мириться с довольно высокими на общем фоне заработками маевских пилорамщиков, обязательно придумают на него хитрую узду, но Савелий отмахивался: «Оне – ново и мы – придумам. Всю жизнь так». Семен Семенович пробовал убедить его шуткой, мол, конь всегда под всадником, не наоборот, и Савелий снова отмахнулся: «Я в ответе. Им детей кормить, а щепки жевать наши робятки пока не умеют». Щурился насмешливо: «А может, лесишко толкнуть налево? Мы живо. Сумем».
Он и теперь будто пропустил мимо ушей сказанное бухгалтером, загребая бумаги, буркнул:
– Андриан Изотович был седне?
Задойных неопределенно пожал плечами, из чего следовало, что он лично пока управляющего не встречал.
Наскоро пробежав инструкцию, хмыкнув пару раз, Савелии Игнатьевич бросил бумаги обратно.
– Што я должен сказать на это? – Голос его был насмешлив. – Они пишут, вы проверяете, а мы робим. Так вчера, так седне, и завтра не изменится. По-другому не быват, без мухлёвки, не верю.
– Тебя не заставляют верить, я говорю, ознакомься, прими к исполнению и не своевольничай.
– И што переменится, когда ознакомлюсь, в штанах станет мокро? Наша власть не даст жировать, мое никогда все не станет моим, переполовините.
– Савелий Игнатьевич, я предупредил, и действовать буду строго, имей ввиду. – Бухгалтер снял очки, заволновался, предчувствуя нелегкий разговор с упрямым пилорамщиком.
– Што выйдет, прикинул умной головой? Поскольку выйдет кажному, если так? Да не-ее, – поспешил заверить, – шибко-то нарушать – мы понимам. Но и по ним жить, извини, подвинься. Ты сам-то как, веришь такой бумаге? Есть в ней правда?
– Вы получаете больше механизаторов, больше доярок. Естественно…
– Естественно не нам урезать, а другим добавлять.
– Чтобы добавить, надо где-то еще добавку добыть, – не сдавался бухгалтер и не глядел на пилорамщика.
– Рабочий класс у государства в долгу никогда не был, – гордо расправился Ветлугин, – у него государству добавка кажен день. Считать учитесь лучше, хозяева, да на механизацию нажимайте, штоб не лопатой, вашу перетак. Швыряетесь бумажками направо да налево, а потом хватаетесь за голову. Ты скажи, вот скажи, положа руку на сердце, Семен, было у нас так, штобы хоть год без нарушений, по инструкции? Да што я беру! Хоть месячишко?
– Стараемся, – уклончиво мыкнул Задойных.
– Знаю, што стараетесь, разве я не хочу? Я што, больше глаз рву, государство разоряю? Дак нет. А што будет, заживи мы только по вашим расценкам с инструкциями?
– Что же они все глупые? Против рабочего человека?
– Зачем, сроду так не скажу, но бестолковых полно. Спорить с ними – зря время терять, легше придумать, как обойти. У вас мозги на всяко изворотливы, слышать никово не хотят, и у нас не мякина. Считай, проинструктировал.
Отказавшись от предложенной ручки, вынул не спеша свою, развинтил, небрежно вывел: «Прочитано. С. Ветлугин».
Не решаясь сразу возвращаться на пилораму, он отправился к Андриану Изотовичу, который, чувствуя слабость, хозяйственные дела под неуступчивым жестким контролем Таисии, большей частью решал пока дома.
Бабка Меланья, вроде бы как в нормальном здравии, без сумасшествия в глазах и нервного дергания тела, шептала Таисии в подворотне:
– Ты, цветик-милаха, молочка парного на блюдце поставь. Он уснет, а ты подсунь рядышком. Не иначе змея-лихоманка в нем завелась. На покосе-то раньше, слыхивала? Оне махонькие – змейки-пеструшки! Оне сонному в утробу вползают, а потом сосут и сосут. И ево, не иначе, сосет. Поставь молочка, лучше тепленького, прям, парного, и приглядывай ночку-другую, не спи. Не спи-ии, девка! Наголодавшись, она вывалится молочка похлебать, а ты не зевай. Самого, гляди, не спужай, со сна спужаться сильно не долго.
От возбуждения и доверительности старуха пристукивала клюкой, хлюпалась калошами в лужице.
– Как наш больной? – замедляя шаг, спросил Ветлугин. – Разрешашь проведать, не спит?
– Когда, Савелий! Не один, так другой на пороге. Извыклись до чего.
Но строжилась она просто для видимости, распахнув перед ним калитку. В последний момент, придержав за рукав брезентухи, спросила:
– У тебя как?
– Да как – отвез только вчерась… Лес примал, с бухгалтером разны шуры-мура, с докладом вот к твоему верховоду. Некогда наведаться, жду новостей, изошел черт-те на што.
– О Варваре, ли чёль, рожать отвез, говоришь? Вона как, девки! Кому не годилось, а нам полюбилось. – Меланья пыталась приподнять клюку и не смогла, совсем в ней разладилось за зиму. – Сберегете робеночка – ввек не разлюбитесь, случались дела похлеще. А ище што скажу вам про Симакова. Женится скоро Василий на Нюрке-уборщице, забожиться готова.
– Ты уж совсем, бабушка, – махнула рукой Таисия на Меланьину новость: – Нюрка и Васька, с чего бы!
– А вот-те и Нюрка, дырка-свист! Вот и Василий-молчун! Понимаю, поди, эва, сколь оттопала средь вас. Жить станут как люди; Нюрка, она не брезглива, она Паршуку вместо родни стала. Прям заботлива-яя. И Василий хозяйственный, не отберешь. Хозя-я-яйственный! Это Настька, шалава непутевая, спутала руки, а так аккуратный мужик. Аккура-атный! А ты, милок-голубь, – подняв клюку, она положила ее вместе с сухонькими кулачками на грудь Ветлугину, – ты глазом строже поглядывай. Не зло, не сердито, а строго, неспокойно ей жить, помогай. Робеночек выровняет, робеночка ей давно-о надоть. Давно-о, голубь-Савелий! Стро-о-оже гляди, куманек, – самой самостоятельной не во вред.
Таисия улыбалась бабкиному увещеванию, сводила его к шутке, а Савелию не до смеха: самую тонкую, чуткую струночку задевала кликуша, добавляя тревоги, с которой он жил. Сам видел и чувствовал мучительные Варварины терзания, как неровно любит она его, то отдаляясь на время, обдавая холодом, то снова одаривая ласками, страстью.
Андриан Изотович стучал в нетерпении в окно, улыбался изжелтевшим осунувшимся лицом, азартно манил в избу.
Таисия сердито грозила мужу в ответ и чувствительно подталкивала Савелия в спину:
– Да иди ты скорее, тумба неповоротная, пока рамы не высадил. Иди!
– Сдурел, вторые сутки не являешься? – метался, по избе Андриан Изотович, поддергивая через шаг-другой теплые байковые кальсоны, и спрашивал: – Варька еще не родила, не сообщали? Ну, родит, дождешься, уж недолго… Да куда у нас пораспихано: то в каждом углу, то с огнем бесполезно…
Не найдя, что искал, он полез через Савелия Игнатьевича снова в окно, забарабанил со всей силой:
– Таисья, хватит лясы точить, домой… Что – «что»? Домой, говорю!
– Ты сядь, запрыгал он. Сядь, пока по другой причине не свалился. Совсем, што ли, лучше? – наблюдая за Андрианом, гудел Ветлугин.
– Откуда мне знать – как оно лучше! Тело маленько начал слышать и – холодно ночью. А то было – отруби руку, как вчерась, не шевельнулся бы.
– Тут нервы, не токо сердце. Нервотрепка – тоже, знашь ли, капризна штука!
– Они, растуды их. Подгнили веревочки.
– На курорт просись.
– Накануне-то сева? Нашел санаторщика, что я тебе, инвалид?
– А то туда – одни инвалиды! Там, манна каша, шишкари, не нам чета. Кажен год, эти уж не пропустят зачерпнуть из общественных фондов! Ха-ха! Мне предлагали однажды. Зимой!
Андриан Изотович опять ломился в окно, колотил кулаком в переплет:
– Таисия, в душу твою, мачеха! Дождусь я седне твоего пришествия?.. – Обернулся ощерено: – Щас, потерпи… Сын у тя будет, Савка, головой ручаюсь. Ты здоровый бугай, девок лепить негоден – слишком тонки натуры. С парнем поздравить хочу. Щас, погоди чуток, дождемся комиссаршу. Грамм по двадцать, ха-ха! – Подсел рядом, погрозил вошедшей Таисии, приобнял Савелия. – Знаешь, кто у меня побывал только что?
– Да мало ли кто?
– Мало, да и не мало, мил друг… Игнашка Сукин – вот кто. Ремзаводовский баламут.
– Главный твой доставало?
– Спасибо, не отказывал в снабжении, сознаюсь, а заявился насовсем. Страмота, говорит, смотреть, как бабка моя мучается на старости и никакого присмотру, схороню, мол, дальше посмотрим. Понял тактику? С предлогом, в городе-то усыхает, обдумано у хитрована хреновича.
