Пришла Мария Павловна — в накинутой на плечи фуфайке, в старых валенках. Села в сторонку и стала глядеть, как он работает.
— Куда Наталья-то убежала? — спросил Иван Михайлович, не поворачивая головы. — Слова не скажи — сразу взбрыкивают…
— А ты кричи больше.
— Нервы никуда стали, что ли. Не хочу, а кричится.
Иван Михайлович отложил рубанок, охлопал карманы в поисках курева, сел рядом. Искоса глянул на ее измаянное болезнью лицо, на сухие жилистые руки, на седеющие прядки волос.
— Вот так и живем, — сказал вдруг. — От весны до осени, от осени к зиме… Мир велик, а тесно. Сошлись на одной узенькой дорожке и стучимся лбами. Или так надо, или не догадаемся шаг в сторону сделать.
— Про Захара говоришь?
— Про него…
Журавлев еще не докурил папироску, как стукнули воротца. Сергей пришел.
— Да и правда синяк! — ахнула Мария Павловна, увидев на лице племянника отметину, полученную в Заячьем логу. — Отец, да ты что на самом-то деле! То-то мне Марфа Егоровна толкует, а я в ум не возьму.
— Так уж получилось, — Сергей покраснел. — Конфликт на почве агротехники. Нашему Ивану Михайловичу не нужны советы и рекомендации. Сам все знает.
— Ты бреши да не забрехивайся, — Журавлев сделал последнюю затяжку, бросил окурок и придавил его сапогом. — Советы для умных людей составляются, а вас с Кузиным заставь молиться — лбы порасшибаете. Я в чем уверен — до смерти буду стоять. А тут я прав… Ладно, пошли в дом. Вижу, с разговором ты.
— Просто так зашел, — ответил Сергей.
— Просто так и посидим.
Журавлев поднялся, отряхнул с брюк мелкую стружку. В доме он сразу привалился к столу, раздвинул локти, уложил подбородок на ладони и изготовился к разговору. Сергей устроился напротив. Чем-то он похож на Ивана Михайловича — резко очерченным подбородком, манерой удивленно вскидывать брови.
Сергею шел пятый год, когда по пьяному делу был насмерть придавлен машиной его отец. Вскоре же слегла и не встала мать, сестра Ивана Михайловича. Журавлев сделал все, чтобы племянник не познал сиротства. Одевал-обувал наравне со своими и даже лучше, может быть. Свой, он — свой, а этому — первый кусок. Сам же и определил, кем быть Сергею. Только агрономом, только по хлебопашному делу. Когда Сергей вернулся в деревню с дипломом и молодой женой, получил колхозное жилье, Журавлев сказал ему: «Обязанность свою мы с Марией выполнили, насколько хорошо — не нам судить. Теперь свое гнездо у тебя, Серега, рожай детей и расти их. А нас не забывай…»
— В других бригадах как? — нарушил молчание Иван Михайлович.
— Зерновые кончили. Остался твой Заячий лог. Захар Петрович рвет и мечет. Сам знаешь.
— Понятное дело, — соглашается Журавлев. — Захару что надо? Захару, елки зеленые, вперед выскочить охота. Отличиться. Больной он этим еще с молодых годов… С ним ясность полная, а тебя вот пять лет учили землю носом чуять, науку в деревне представлять. Хорошо представляешь. Выразительно.
Сергей молчит.
— Робкий ты еще, елки зеленые. Квелый, как трава без дождя. Думаешь, что? За красивые глазки вожаком тебя коммунисты избрали? Нет! На азарт расчет был, на силу молодую. Хорош расчет, да боец не тот. За бумажки прячется. Знаешь, сколько таких работничков у нас перебывало? Догадливые сами уходили, недогадливых выгоняли. Сам ведь знаешь.
— Не бумаги, а рекомендации, — заметил Сергей и стал втолковывать Журавлеву, что агрономические советы по срокам сева не с потолка берутся, а составляются на основе многолетних наблюдений и научных данных.
— Что-то не видел я, чтоб за Заячьим логом кто наблюдал, — усмехнулся Журавлев. — Может, тайно или со спутника? А вот дед Никанор другую рекомендацию насчет лога дает. Сядь, говорит, голым задом на пахоту, если не шибко мерзнет, то можно сеять.
— Уже попробовал, поди? — спросила Мария Павловна.
— Нет еще. Завтра буду испытывать.
— Надо народу поболе собрать. Пущай полюбуются.
— Ладно! — Иван Михайлович поднялся, хлопнул ладонью по столу. — Посмеялись, да будет… К синяку приложить бы что. В драке, Серега, завсегда так: кто в сторону жмется, тому больше достается. Не вешай голову, неудобно на мир глядеть в таком положении, просмотреть многое можно.
— Нехорошо все получилось, — вздохнул Сергей.
— С Кузиным-то? Обойдется. Раньше у нас не такие плясы-переплясы бывали. Проклянем друг дружку, а день прошел — и забыли. Не про молодых только говорят, что характером не сошлись. Все ругаемся, да шипим, как гусаки. А дрались мы с ним всего один раз. Никому я не рассказывал, а ты вот послушай.
Иван Михайлович опять сел, закурил.
— В сорок девятом году было. Я председателем был, а он клубом заведовал. Тогда избой-читальней клуб называли. Придешь, бывало, утром в контору, сядешь вот так к столу, зажмешь голову и думаешь: какую прореху сейчас латать, а какую завтра. Да и председатель-то я липовый был, по нонешним временам и бригаду бы не доверили. А тогда, елки зеленые, что? Молодой, фронтовик, два ордена да шесть медалей… Садись, руководи, двигай сельское хозяйство этим самым паром, который человек в себе вырабатывает. Лебеду ели, а работали. А Захар знай речи говорит. Частью в дело, а большей частью без дела. Вот один раз и загнул такую речугу, да не где-нибудь, елки зеленые, а на току, когда зерно на трудодни выдавали. Дождь хлещет, холодина собачья, а он загнал народ в клуню и часа два барабанил про растущую зажиточную жизнь колхозной деревни, про великое преобразование природы. А по трудодням хлеба-то меньше мешка на семью пришлось. Озверел народ, на другой день почти никто на работу не вышел. Ну, я тоже с цепи сорвался. Зову этого болтуна в контору, давай мозги вправлять. Я свое, что, мол, всему есть место и время, а он свое. Докричались до того, что Захар меня врагом народа обозвал. Слов у меня больше не оставалось, одни матюки да кулаки. Ну, и давай друг дружку по сопатке чистить. Он силой берет, а я верткостью… Ладно хватило у обоих ума выскочить из конторы, разбежаться, а то бы одному кому-то не жить. Потом сошлись, помирились, посмеялись даже… Ты, Серега, не думай, я у Захара не только плохое вижу. Нет! Ценю я Захара. За одно ценю, что не побоялся в худой колхоз пойти. Другой бы на болезни сослался, на жену, детей, свата, брата, а Захар впрягся и вот уже сколь лет тянет лямку.
История неожиданного начала председательской карьеры Кузина и ее продолжение известны Сергею, но теперь он удивлен словами Ивана Михайловича. Казалось бы, все в его отношениях с Кузиным завинчено на крепкую гайку, но вот есть, оказывается, малюсенькая щелочка для уважения человека, сумевшего в важный час одолеть себя… Другое известно Сергею. Маятный путь прошел Кузин по тряской и неровной стезе. Почем зря шпыняли его за недоучет, за недогляд, за множество других дел и научили-таки работать и вести хозяйство… Третье известно Сергею. Перед тем собранием, как стать ему секретарем парторганизации, Волошин предупредил его, что быть ему меж двух огней, но самому бы не опалиться, не качнуться бы в одну или другую сторону. Эту шаткость своей позиции Сергей почувствовал скоро, но особенно в момент создания журавлевского звена. Кузин тогда воспротивился уже потому, что предложено не им, и вон какого труда стоило сломить его. А нынешний случай…
— Ну и хорошо, что тянет Кузин лямку, — как бы очнулся Сергей.
— Не так хорошо, как плохо, — поправил Журавлев. — Все больше в одиночку везет. Посторонись, дескать, ходу дай! За доброе Захару сто раз спасибо сказано. Только застрял он со своим возом, на месте топчется, а никого не подпускает. Этот ему не советчик, другой не указчик… Застрял! Вот и охота ему в любой малости первым быть. На виду. Это ведь такая зараза! Она как в нутро человеку заберется, попробуй выживи ее. Обидно мне за Захара и жалко его.
— Жалость не кулаками доказывают.
— Мой грех… А как быть, если слов не хватает? Поясни.
— Трудно сказать.
— То-то и оно, елки зеленые! Других судить легко, себя же — большую силу надо иметь.
— Знаю, — соглашается Сергей. — Только скажи мне, где взять эту силу?
— У себя же…
Так они сидели и говорили. Старый тракторист и молодой агроном и молодой же партийный секретарь. Один повидавший жизнь и вкусивший всего, что уготовано было его поколению, другой только начавший свою дорогу…
Мимо окон с галдением прошла журавлевская бригада — Федор, Сашка, Антон, Виктор, Пашка, Валерка. Остановились у ворот. Иван Михайлович прислушался к говору, но понял только, что все нападают на Антона, а тот едва успевает огрызаться. Потом стихли. Федор открыл калитку, медленно прошел до крыльца, постоял там и только потом открыл дверь.
— Что невеселый такой? — встретил его Журавлев.
— Да так, — Федор переминается с ноги на ногу, вздыхает. — В общем ребята послали сказать, что дураки мы большие.
