— Завтра и начнем. Придете к семи. Для вас лучше пораньше, пока толкучки на улицах не наблюдается, зачем вам лишние вопросы, правда? («Говна-то!» — подумал Иванов.) Но если кто-то спросит, можете сказать, что знакомый к вам приезжал. Какой-нибудь машинист, мало ли. И в газету не звоните, там знают, что вы заняты. Придете сюда, до пяти вечера будете работать. Да, да, за этим столом. Выходить не нужно. Чай принесут в номер, обед тоже. Это все, извините, за ваш счет, деньги с вашей зарплаты вычтут. Нет, нет, не по ресторанным ценам, — дружески предупредил гражданин Сергеевич. — Туалет там, — кивнул он в сторону ширмы, видимо, за ней была еще одна дверь. — Чернильница на столе, перья и ручки в ящике. И бумага там. Все листы пронумерованы, так что записывайте лишь то, что хорошо продумали. Никаких черновиков, вычеркиваний, исправлений. Даже если зайчика нарисуете машинально, стирать, замазывать его нельзя, считайте, что теперь и зайчик уже не ваш. Он теперь казенный. Это понятно? Короче, ни листка нельзя выбрасывать.
И спросил:
— Есть вопросы?
— А пустят меня завтра в гостиницу?
— Конечно, пустят. Приходите и работайте. До пяти вечера. Потом бумаги в стол, и можете отдыхать. Идите хоть домой, хоть в редакцию, хоть в кино. (Особенно мне в кино захочется, подумал Иванов.) После пяти часов вечера все время принадлежит вам. Ну а материалы для работы вот…
Он открыл ящик стола и выложил на зеленое сукно семь или восемь книжек.
Нет, семь. В первый момент Иванову даже показалось, что все это — книжки Сталинских лауреатов, по которым он готовит доклад, но вдруг с изумлением узнал среди них книгу Слепухина. Такая и у него, у Иванова, дома была. «Добрые всходы». С автографом автора.
«Все делаем ради общей победы, товарищ Иванов, так ведь?»
А под «Добрыми всходами» лежала книжка бывшего казака Петра Павловича Шорника — «Повесть о боевом друге».
А под нею книжка бывшего монтера Ивана Михайловича Михальчука «Где-то в горах» — суровая приключенческая книга.
А под нею северные очерки поэта Леонтия Казина.
И еще — судебные очерки Вениамина Александровича Шаргунова — в прошлом военного прокурора.
И книжка Кондратия Перфильевича Мизурина — фольклориста.
Этот объездил весь Север, добирался до Чукотки, работал с юкагирами, селькупами, шорцами. Мохнатые седые брови, заснеженные изнутри глаза, сам даже в жизни выглядел как сказочный старичок. Когда на творческих встречах читал вслух, прокуренный голос садился, будто тоже заснеженный изнутри. Какие-то неприятности были в прошлом у Кондрата Перфильевича, но ему это вроде бы не мешало, уважали старика.
А вот и синенький корешок — «Идут эшелоны».
Серия «Герои Социалистического Труда».
Гражданин Сергеевич перехватил его взгляд.
— Вот, товарищ Иванов, перед вами несколько книжек. Авторов вы знаете, о некоторых писали. Стиль каждого вам известен. Война долго тянулась, люди устали, всякого теперь хочется. Отщепенцев и нытиков иногда усталость порождает, — он опять как бы потребовал одобрения. — Завтра, товарищ Иванов, я выдам вам конверт, а в нем будет рукопись. Вам поручается, подчеркиваю, поручается, товарищ Иванов, внимательно ознакомиться с рукописью. Изучить ее досконально. Проанализировать. И стиль, и язык, и повторяющиеся слова, и характерные приемы. Проанализировать и сравнить со стилем, языком, особенностями тех книг, которые лежат на столе. К сожалению, нет у нас сейчас настоящих лингвистов, специалистов по языку и стилю, многих война выбила. Но вы, товарищ Иванов, наших писателей знаете. Это ценнее любого образования. Вот они на столе — семь книжек членов писательской организации. — (Значит, и меня числит как члена писательской организации?!) — Перечитайте, освежите в памяти. Сравните рукопись из конверта с этими книгами, должно же найтись что-то общее. Короче, мы хотим знать, товарищ Иванов, мог ли рукопись, которую вы получите, написать кто-то из авторов лежащих на столе книг?
— Но ведь авторство рукописи легко определить.
— Почему вы так считаете? — удивился гражданин Сергеевич.
— Рукопись написана от руки, потому она и рукопись. У каждого свой почерк.
— У нас, к сожалению, только машинописный экземпляр, слепой, без всяких авторских пометок.
Иванов кивнул. Конечно, работа необычная.
— Могу я забрать свою тетрадь?
— Как только закончите работу. — Кивнул гражданин Сергеевич.
И внезапно спросил:
— Вы что курите?
— «Беломор».
— Папиросы с собой не приносите. Ничего в карманах не приносите. «Беломор» и спички найдете в ящике стола.
— Тоже за мой счет?
Сергей Сергеевич впервые улыбнулся:
— Конечно.
И еще раз предупредил: ничего в карманах! И еще раз подчеркнул (уже без улыбки): ничего в номер не вносить и не выносить. Даже окурки.
13
От пережитого заболела голова.
Шел в сторону редакции. Приводил мысли в порядок.
Отщепенцы… Нытики… Усталость… Рукописи разные…
Но что такое отщепенческое или упадническое мог написать крепкий партиец секретарь писательской организации Слепухин Александр Леонидович? Или Ковальчук — детский, в сущности, писатель? Или бывший военный прокурор?..
Шел, мотал головой. Сам-то что о них знает? Писатели — народ непредсказуемый. И они, в свою очередь, что о нем, об Иванове, знают? Ну, читаю много… Интересуюсь многим… Это не только о нем можно сказать… Ну, написал о знаменитом машинисте («Говна-то!»), о городе написал… Филиппыч почему-то любит указывать: «Ты лучше про Лунина пиши». Считает, что рано ему, Иванову, браться за рассказы о московском драматурге, или о швейцаре, мечтающем уехать в Монголию…
«Я вашу литературную критику читал…» Да не читали вы, гражданин Сергеевич, мою литературную критику, она вся в моей голове…
«Книгу написать легко, любой человек книгу напишет, если захочет…»
Но вдруг тепло прошло через сердце. «Книга выйдет, примут вас в Союз писателей»… Раз гражданин Сергеевич так говорит, значит, так, наверное, и будет; эти многое предвидят…
Запутавшись в размышлениях, поднялся на второй этаж редакции, толкнулся в прокуренный кабинет. У Филиппыча сразу морщины поехали вниз по щекам.
Не спрашивая, плеснул в стакан из чекушки, вынутой из стола.
— Вчера заходил в книжное издательство. — Прищурился, как черепаха, на Иванова. — Вроде готовы принять решение. Потерпи. Вроде собираются выпустить твою книгу. Были у них вопросы, это само собой, но какие, точно не скажу.
Лицо у Филиппыча было простое, морщинистое.
— Считай, повезло тебе, Иванов. Если ты где-то и проштрафился, спустят на тормозах. Ну, вырежут пару страниц, зато подпишут книжку в печать. Есть такой приказ по Главлиту, до сих пор не отменный. Называется «Об исправлениях в тексте». Совсем необязательно уничтожать вредную книгу, если вредности в ней всего-то на пару страниц. Рачительным хозяином надо быть, книга денег стоит. Из верстки порченые листы легко убрать, а если книга вышла — тоже ничего. Библиотекари вырежут.
Иванов закурил и представил Полину с острыми ножницами.
— Ты еще молодой. Ты о спецхране, может, и не слышал. — Филиппыч покачал пегой головой, прищурился, спустил по лицу морщины. — Нынче в спецхране много книжек томится. А как иначе? Приходится прятать. У нас есть такие невыдержанные люди, что, увидев где-нибудь неправильное, скажем, начальник неверно себя повел или школьник-пионер проштрафился, обязательно раскудахтаются. А врагам только это и надо. — Филиппыч как-то особенно посмотрел на Иванова, кривовато ухмыльнулся. Решил, может, что уже лишнего наговорил, перевел разговор на автографы. — Я однажды Шолохову написал. Собирались перед войной переиздать «Поднятую целину». Написал: «Согласны ли Вы на переиздание, Михаил Александрович?» Знал, что бы ни ответил Шолохов, хоть три слова, писать все равно придется, вот и получу автограф классика. «Уважаемый Михаил Александрович, — написал, — согласны ли Вы с нашим предложением?» Ожидал пусть самого короткого, но письма. А Михаил Александрович — человек не простой. Он вернул мне письмо, только синим карандашом подчеркнул в нем слово согласны.
— Зато у меня автографов скотника Ептышева немеряно.
— Ну, что есть, то есть. В этом ты — везун.
14
Вот о чем надо говорить о цветах брусники они крохотные с комарика их нюхать надо приезжайте будем нюхать цветы не водку пить радоваться.
Так писал селькор Ептышев из села Мошково.
У меня кот живет черный как деготь помогает бороться с бессонницей тоже нюхает брусники листы делает вид что не нравится.
И лиственница стоит за окном траурная с черными шишечками будто всех близких похоронила зато летом и весной зеленее этой лиственницы ничего нет.
