Геннадий Прашкевич
Иванов-48
(к вопросу о национальной идее). Повесть
Об авторе
Геннадий Прашкевич родился в 1941 году в Красноярском крае, детство провел на железнодорожной станции Тайга (Кузбасс), учился в Томском университете. Член Союза писателей России, ПЕН-клуба, лауреат отечественных и зарубежных литературных премий. Автор многих книг, среди них — романы «Секретный дьяк», «Теория прогресса», «Кормчая книга», биографические книги «Герберт Уэллс», «Красный Сфинкс». Живет в новосибирском Академгородке. Предыдущая публикация в «Знамени» — повесть «Упячка-25» (2012, № 3).
1
Кухонный столик Француженки стоял в трех метрах от двери в уборную.
Француженка — ссыльная. Но воспитанная, это — да. Когда майор Воропаев, увидев тетю Фриду, спросил: «Вы, наверное, еврейской национальности будете?» — она ответила: «Я советская». И, закурив папиросу, бросила смиренно и непонятно: «Ну, прям не квартира у вас тут, а долина Иосафата…».
У единственного окна кухни размещался столик инвалида.
Фамилия у него была интересная — Пасюк. Но ни по фамилии, ни по имени его никто никогда не называл, — инвалид и инвалид, как прилипло. В сорок первом был призван, служил механиком в бомбардировочном полку на Дальнем Востоке, вернулся раньше времени — искалеченный. Иногда смутно намекал: ну, всякое бывало… испытательный полет… война… он тоже отличился… то, се…
Самый большой стол (на пятерых все-таки) принадлежал дворничихе татарке Азе.
Седеющая, под шестьдесят, ходила в крапчатых военных штанах, мужа нет (убит под Сталинградом), зато есть дочь (прописана у матери), а у нее трое мальчишек. Числились все эти многочисленные малолетние татары за тетей Азой, но жили в Соцгородке, где дочь работала. Иногда летом наезжали, чтобы барак № 7 (Октябрьская) не забывал об их существовании. В такие дни тетя Аза недобрым словом поминала Полярника, точнее, его пустующую, запертую на замок комнату. «Вот чего пустая стоит, а? Ну, ты езди, раз не можешь сидеть на месте. Но пустил бы детей, пока тебя нет, они бы ничего не тронули. Я им матрасы брошу на пол, вот и поживут по-человечески».
Но фактически татарка жила одна, только при случае ссылалась на дочь, на многих внуков. На столе — чистенькие алюминиевые чашки, ложки, глиняные кружки из Дорогино, чугунок, две сковороды.
А все говорят — вот живем бедно.
Далее прижимался к беленой, забрызганной всякими пятнами стене покрытый выцветшей клеенкой столик майора Воропаева, человека обстоятельного, прямого. Даже дома майор ходил в форме, только китель расстегивал; никогда не надоедала ему казенная форма. А дальше, за столиком майора, ютился деревянный, ничем не покрытый столик газетчика Иванова, и почти притиснутый к нему — Полярника. Татарка не раз пыталась вынести столик Полярника — тесно, мол, но ее останавливали. Человек не просто разъезжает по стране, человек ищет полезные ископаемые, в обкоме партии с лекциями не раз выступал — о перспективах. Говорят, приглашают его как специалиста в Соцгородок, дают кабинет, хорошую зарплату, но это когда будет, а пока он на Севере, за Полярным кругом. Тоже нелегкое дело. Татарка, наверное, по-своему представляла себе Полярный круг, и, глядя на нее, майор покачивал головой: «Уймись, тетя Аза, уймись. Что за фантазии? Человек не в бегах».
И строго напоминал: «На Родину работает».
В начале войны барак на Октябрьской казался просторным, пах смолой, крашеными полами, но с годами закоптился. Деревянный пол исшаркали калошами и сапогами, он потемнел, из кухни несло помоями и рыбой, даже чугунные вьюшки на кирпичной печи стали какого-то другого прокаленно-ржавого цвета. Все равно — свой дом, и в любой комнатке, даже у Француженки, можно в любое время прикрыть дверь, накинуть изнутри железный крючок, — никто не войдет без стука. Но если выяснялось, что, скажем, в «Продуктах» выбрасывали крупу или дают сахар сверх нормы, инвалид запросто мог пойти и занять очередь.
Он же нарезал бумагу для уборной.
Газеты приносил Иванов, а инвалид нарезал.
В этом инвалид Пасюк был дока. Нарезал на глазах у майора, не боялся.
Портреты — отдельно, лозунги — отдельно, остальное — в стопку. Многочисленные портреты Политбюро ЦК ВКП(б) в газетном исполнении висели на всех четырех стенах его комнаты. Товарищи Андреев, Ворошилов, Жданов, Каганович, Микоян, Молотов, Хрущев, Берия, Маленков. Товарищ Молотов всегда был в пенсне, смотрел с пониманием, и товарищ Берия тоже был в пенсне, но щурился — у него свое понимание действительности. А вот товарища Кагановича не сразу поймешь, то ли лоб у него высокий, то ли лысина низкая, губы толстые, как у товарища Маленкова, но у того скажи, что не толстое?
Само собой, Иосиф Виссарионович. Чаще всего в военной форме.
Некоторые портреты перекрывали друг друга (не выбрасывать же дубликаты). Иванов не раз намекал инвалиду: «Обклей ими дверь», а инвалид отвечал: «Псих! За двери руками хватаются». К тому же с внутренней стороны его двери висела карта. Называлась: «Распространение пасюка в СССР». Там указывалась северная и южная границы распространения этой серой крысы, места закрепления специально завезенных пасюков и все такое прочее. Еще перла эта крыса из Китая и Средней Азии. Инвалид картой не хвастался, но, слушая причитания татарки о многочисленном бесприютном ее потомстве, значительно вскидывал брови. Вот, скажем, никогда он не видел карт распространения татар в СССР, а карта распространения пасюков — это пожалуйста. Выпив, намекал, что и сам не лыком шит… сбитые самолеты… ранения, конечно. Правая нога посечена осколками, пара ребер вынута, левый глаз косит, веко дергается…
Но к делу своему — нарезать бумагу для уборной — инвалид относился ответственно.
«Генерал Линь Бяо, — бормотал, работая ножницами. — Отдал приказ. О формировании. — То ли зачитывал русский текст, то ли с китайского коротко переводил. — Семи новых. Пехотных. Бригад». Чем короче, тем ловчее. Качал головой, причмокивал губами одобрительно. У китайцев ничто не пропадает. У железнодорожного вокзала китайцы торгуют, у них что захочешь купишь — в любое время, хоть в четыре утра. Правда, все такое, что, может, сам недавно выбросил.
Отдельно выкладывал заметки, посвященные денежной реформе.
«Смотри, псих, — говорил приостанавливавшемуся в открытых дверях Иванову. — В прошлом году продуктовые карточки ты подальше прятал, боялся потерять, а нынче никаких карточек. Пошел в магазин и купил что нужно. Вот и гречка — всего двенадцать рублей, вот и сахар — пятнадцать, даже татарка может детям своим купить. Сливочное масло, правда, потянет на все шестьдесят четыре, это и майору не очень, потому и питаемся маргарином. Зато судак мороженый кило — двенадцать рублей».
И продолжал бормотать.
«Наш советский лектор. Не бесстрастный проповедник. А боевой. Пропагандист».
Или: «В Костроме текстильщики. Обратились к льноводам. Давайте сырья. А где сырье? А оно в Баку. Псих, ты послушай, — это он к Иванову. — В сорока километрах от Баку. Целый новый. Город строят. Сумгаит. Наверное, это слово что-то значит. А в Пушкине восстановили. Галерею Екатерининского дворца. Теперь ленинградцы ходят туда гулять».
Вздыхал: «У нас ничего не разрушали, поэтому и восстанавливать нечего».
И переходил к портретам. К Героям Социалистического Труда. Бормотал про себя: «Товарищ З.Т. Авдонин. Председатель колхоза „Искра“. — Дивился: — Товарищ З.Т. Это как понять? Имя, что ли? — Косил левым глазом: — А вот у товарища Ермолаевой все хорошо. Звать В.Е. Тут не ошибешься. Валечка, наверное. Звеньевая. Из Ново-Малыклинского района. Значит, у них и Старо-Малыклин-ский район есть. — Опять дивился: — Чего не переименуют? Не выговоришь ведь такое. У нас гостиницу „Гранд-отель“. И ту переименовали в „Сибирь“. А тут тык-мык, ни к селу, ни к городу. Ново-Малыклинский. Выговори, псих, а? Или вот товарищ Мурадов. Джалил Керим да еще оглы. Снял пшеницу по тридцать центнеров с гектара».
Вздыхал: «Наше ему уважение. Псих столько не снимет».
Иванов на галерею вождей тоже смотрел с пониманием. На погонах генералиссимуса звезды, на глазах товарищей Берии и Молотова — пенсне, а Герои Социалистического Труда обязательно в выходных костюмах. После денежной реформы, инвалид прав, многое стало доступным. Не только гречка и подсолнечное масло, но и пиво при случае можно купить — «Жигулевское», семь рублей.
«Нота Советского правительства, — бормотал инвалид, раскуривая папироску. — По поводу незаконного. Изменения западных границ. Германии». Тут и толковать нечего, бормотал. Только-только раздавили фашистскую гадину, а опять что-то такое выползает, да? Бормотал: «Член организации. „Хинду маха“. По имени Натурам Годсе». Неодобрительно качал головой: имена какие-то нечеловеческие. «Застрелил Махатму Ганди». Нашел кого застрелить. Кого трогал этот несчастный Махатма? Но с другой стороны — Натурам. Серьезно. Да еще и Годсе.
