Что украшало это убогое место, так это цветы. Но стояли они не в напольных китайских вазах, а в ведрах с надписями «КАРХР-МУСОР», «СТОЛОВАЯ ОТХОДЫ», «ВОДА ТЕХНИЧ» и даже «ПЕСОК» – последнее, судя по его красному цвету, было украдено с пожарного стенда. Именно в этом ведре я увидела уже знакомые мне золоченые розы в ядовито-зеленой обертке.
Посреди жертв, принесенных к алтарю, возвышалось божество во всем великолепии своей молодости и красоты. Станиславский, голый по пояс, сосредоточенно застегивал ремень на джинсах, дымя зажатой в зубах сигаретой. Дым тонкими волокнами поднимался к потолку, на котором тревожно мигал противопожарный датчик. Солнце, пробиваясь сквозь немытое окно, золотило волосы у него на затылке.
– Тебе пожарные по башке не дадут? – поинтересовалась девица.
– Не дадут, – промычал Станиславский, чудом удерживая сигарету во рту. – Они уже здесь побывали. Взяли автограф и ушли.
– Что, пожарные так любят камерную музыку? – изумилась я.
– Нет, просто я не так давно снялся в одном сериале в роли очень, очень положительного пожарника. Теперь мне можно курить где угодно.
Девица буркнула что-то невнятное и растаяла в воздухе.
Станиславский заправил слишком длинный хвост ремня в кожаную петлю и вскинул ресницы на меня. Улыбнулся углом губ, свободным от сигареты, вынул ее изо рта, уронив на линолеум столбик пепла, и спросил:
– Ну, и где же обещанные цветы?
– Мне пришлось отдать их Виолетте Луначарской, – созналась я.
– Ты хочешь сказать, что Луначарская подарила мне цветы, которые отобрала у тебя?! – ужаснулся Станиславский. – Как ей это удалось?! Она угрожала тебе пистолетом?!
– Нет, баллончиком с нервно-паралитическим газом. Но мне удалось ее обезоружить. Тогда она пустила в ход другое оружие…
– Ты ранена? Дай-ка посмотреть…
Не успела я и глазом моргнуть, как он заглянул мне под свитер. Заглянул бы и под юбку, если бы я не отбила эту попытку. Вернее, попытки.
– Я… не… пострадала! Но… сейчас… пострадаешь ты!
Он отступил назад и самодовольно улыбнулся:
– И все-таки я не понял – неужели Луначарская действительно отняла у тебя корзинку с цветами?
– Нет, тебе она подарила свои. А мне пришлось отдать ей мои.
– С какой радости?
– Ну, – я покрутила рукой в воздухе. У меня не было ни малейшего желания вспоминать о наглеце-брюнете, – там было вымогательство иного рода… с участием третьих лиц…
– То есть Луначарская не бандитка, а наперсточница? Как страшно жить! Ты, мать, напрасно губишь свой талант на этом своем «Китеж-Тв». Тебе не тексты к анонсам надо писать, а сценарии к сериалам сочинять, поверь моему опыту. Может, славы и не добьешься, но на свой бутерброд… не с икрой, конечно, но с хорошей сырокопченой колбасой – точно заработаешь…
– Да я бы с удовольствием, – печально сказала я, – но что-то как-то… Впрочем, неважно…
Мне не слишком хотелось рассказывать Станиславскому о моих неудачных попытках вырваться из тесных телевизионных коридоров на широкие просторы кинопавильонов.
Впрочем, божество не заметило моей сердечной смуты, а я, как всякий человек, переживший на своем веку кучу разочарований, уже научилась отгонять от себя неприятные воспоминания с истекшим сроком годности.
Станиславский натянул футболку на свой безупречный античный торс и достал из кармана пиджака мобильник. Удивительно, но божеству понадобилось такси – не золотая колесница на крылатых конях, и даже не лимузин к подъезду.
– Какой у тебя адрес? – вдруг спросил Станиславский, прикрыв телефон рукой.
– Мой? Зачем?
– Улицу назови!
– Котельническая набережная один-дробь-пятнадцать, – смущенно сказала я.
– Ого! – Станиславский поднял брови и повторил мои слова в трубку.
Скрипнула дверь. Я обернулась. На пороге гримерки возникла любительница черепов:
– Ну что, едем?
– Мы еще не закончили с интервью. Сейчас еще с фотографом надо договориться. Так что езжайте без меня.
Девица посмотрела на меня с подозрением. Уложенная за ухо сигарета делала ее похожей на представительницу какого-то дикого племени.
– Ну, ладно. Вы только не забудьте прислать экземпляр газеты, когда интервью выйдет… как вас там… Фрося! Всем пока!
Дверь захлопнулась. На мой вопросительный взгляд Станиславский пожал плечами и ответил вполголоса:
– Пришлось сказать ей, что ты журналистка из газеты «Культурная жизнь». Она отличный администратор, я без нее как без рук, без ног и даже без головы, но у нее, к сожалению, есть один дурацкий пунктик. Она отчего-то решила, что в ее обязанности входит следить за моим моральным обликом, и поскольку я не могу ни разубедить ее, ни уволить, я стараюсь, чтобы она поменьше знала о моей личной жизни.
Вместо того, чтобы поинтересоваться, означает ли ложь относительно цели моего появления в его гримерке, что моя особа является частью его личной жизни, я сказала:
– Спасибо, конечно, что заказал мне такси, но я, вообще-то, собиралась ехать на метро.
– Со всем этим добром? – и Станиславский широким жестом обвел комнату.
– С каким еще добром?
– С цветами, конечно? Или тебе кресло тоже понравилось? Можешь забрать, если хочешь. Такая вещь, разумеется, украсит любой интерьер.
– Почему это я должна тащить твои цветы к себе домой? – можно было сочинить вопрос и поглупее, но у меня не было времени на размышления.
Божество снисходительно усмехнулось:
– Ну, как бы тебе сказать… Потому что я тебе их дарю.
Я напряглась и выдала еще один идиотский вопрос:
– За какие это заслуги?
Станиславский сделал шаг, другой – и оказался так близко, что я испытала настоятельную потребность отступить назад. Но сделать этого не почему-то не смогла. Взгляд янтарных глаз парализовал меня.
– Цветы, – он наклонился к самому моему уху, так что я почувствовала его дыхание, – не вручают за заслуги. Это не ордена…
– Но я…
– Не волнуйся, я помогу тебе их отвезти…
Мы почти соприкоснулись кончиками носов…
– Спасибо, но…
– Только «спасибо»? И все?
– Но…
– Ох уж эти женщины. Все приходится делать самому…
Он наклонился еще чуть-чуть и…
Его мобильник зазвонил.
Станиславский выпрямился – и его губы, едва успев прикоснуться к моим, ушли в недосягаемую высоту и произнесли в трубку:
– Форд-Фокус… 515… Ага, понял… Мы выходим.
Он нажал на экран, отключая звонок диспетчера.
И, стремительно нагнувшись, поцеловал меня.
Мне пришлось вцепиться в его плечи, чтобы не рухнуть на пол.
Когда мы, тяжело дыша, отодвинулись друг от друга, он сказал:
– Кажется, мы про что-то забыли…
– Да? – еле слышно отозвалась я, поднимая с пола выпавшую у меня из рук сумку. – Я что-то не…
– Такси!
Мы выскочили за дверь, с грохотом скатились по лестнице, вылетели на улицу из служебного входа, пометались вокруг крыльца, помчались к главному входу, увидели желтый «Форд», радостно подбежали к нему, запрыгнули на заднее сиденье и принялись целоваться, едва назвав адрес…
Когда мы, наконец, оторвались друг от друга, чтобы набрать немного воздуха, Станиславский вдруг зажмурил глаза и сказал:
– Мы забыли еще кое-что.
– Разве? – удивилась я. – По-моему, мы не…
– Цветы! – трагическим утробным голосом произнес Станиславский.
И мы дружно захохотали, уткнувшись друг в друга лбами.
Вы, наверно, удивитесь, если я скажу, что возвращаться за цветами мы не стали.
6
Он даже не оставил записки.
Я обшарила всю постель. Вытряхнула подушки из наволочек. Изучила каждый миллиметр пододеяльника. Заглянула даже под скрученную жгутом простыню, лежавшую на полу возле дивана.
Ничего не было.
Но я не собиралась сдаваться без боя. Изучающим взглядом окинула я комнату. Весь хлам валялся в ненарушенном беспорядке – таком же, каком я привыкла видеть его уже не первую неделю. То же было и в других комнатах. Толстый слой пыли, волне пригодный, чтобы заменить собой приграничную контрольно-следовую полосу, остался нетронутым. Нарушители, одетые для маскировки в коровьи копыта поверх чужеземных ботинок, здесь явно не пробегали.
На кухне стояла пустая чашка с изможденным чайным пакетиком, ссутулившимся на дне. Значит, прошедшая ночь существовала в действительности, а не была чрезвычайно ярким сном, а то я уж совсем было поверила, что сама довела постельное белье до такого плачевного состояния.
Несмотря на отсутствие записки про срочный отъезд на заседание Малого Совнаркома, я не была уверена в том, что не разделила горькую участь вдовы Грицацуевой (в замужестве Бендер), поэтому еще раз осмотрела домашнюю мебель на предмет повреждений обивки, а также домашнее серебро и фамильные драгоценности на предмет наличия. Все оказалось нетронутым, даже полторы тысячи рублей пятисотенными бумажками (остаток зарплаты), безалаберно положенные на пианино и прижатые от сквозняков бюстиком Петра Ильича Чайковского.
