Фактов о Луначарской, которые хотя бы кажутся подлинными, не так уж много.
Во-первых, она – известная писательница, но четыре ее романа вышли небольшими тиражами, и я не встречала никого, кто прочел хоть один из них целиком (кроме разве что себя самой). При этом ее биография-интервью была издана огромным тиражом и разлетелась в считанные дни.
А все потому что, во-вторых, Виолетта – знаменитая актриса, хотя в кино она снимается по большей части в ролях второго плана. Обычно никто не помнит ни исполнителя главной роли, ни сюжета фильма. Однако сама Виолетта запоминается прекрасно, и режиссеры буквально бегают за ней, надеясь, что она вытащит на своих хрупких сутуловатых плечах из реки забвения их нетленные шедевры.
В-третьих, Виолетта – телезвезда. Ее коротенькая авторская программа выходит в эфир далеко за полночь, и предсказать, каким будет ее содержание не в состоянии никто на свете, даже, кажется, сама Виолетта. Две из десяти минут, отведенных на передачу, она может сидеть перед камерой, поводить глазами, всплескивать руками, теребить брошку на воротнике блузки и, вздыхая, говорить: «Ну, не знаю!» Зрители замирают – одна половина в восторге, другая – в ярости, приковывающей к экрану сильнее любой любви. «Нет, я вас, честное слово, не понимаю, – словно услышав их, отвечает с экрана Виолетта. – Вместо того чтобы сидеть на диване, пошли бы и приняли ванну. Сейчас я расскажу вам, как это делается, потому что просто лежать в воде может любое бревно. Знает, как сплавляют лес? Огромными такими плотами, и все бревна похожи друг на друга. Ну вот, а если вы не хотите быть каким-то… деревянным обрубком, надо превратить воду в насыщенный раствор. В воде надо растворить энергию. Сейчас я расскажу вам, откуда ее взять». Виолетта наливает в воду молоко, мед, добавляет кокосовую стружку, полбутылки коньяка, лавровый лист, а потом усаживается в ванну прямо в платье и замшевых туфлях и хохочет, закидывая голову. Не в меру впечатлительные граждане выезжают из квартиры на носилках скорой помощи, а те, что покрепче, вытирают рукавом слюну с экрана – и садятся писать негодующие письма на телевидение, в Государственную Думу и лично гражданке Луначарской.
Виолетта прошла мимо, благоухая ароматом духов «Белая роза», и остановилась возле моих соседей.
– По-моему, бесподобный, – сказала она своим неподражаемым ломким голосом. – Ему даже не придется ничего играть. Если его все время мучить на площадке, и не говорить, что он красивый, он будет такой несчастный и достоверный. Потом его испортят, конечно, бедняжку, и он будет сниматься в сериалах про полицию. Но тут уж ничего не поделаешь. Всем рано или поздно придется сниматься в сериалах про полицию. Кроме тех, кто вроде меня, уже снялся в фильмах про полицию.
– А разве ты снималась в фильмах про полицию? – озадаченно переспросил блондин.
– Конечно. Я же играла следователя по особо важным делам в предпоследнем фильме, неужели ты его не смотрел?
– Смотрел… Но я что-то не понял…
– Это потому, что ты ни разу не надевала форму, – пришел брюнет на помощь блондину.
– Я надевала. Но этот эпизод пришлось выбросить при монтаже… Очень досадно. Может, тогда меня перестали бы штрафовать гаишники… – Луначарская вздохнула и развела руками: – Да видно не судьба!
– Кстати, Виолетта, – сказал брюнет и неожиданно взял меня за локоть, – вот девушка… простите, прослушал как вас зовут?..
– Ма… ша… – пролепетала я.
– Вот – Маша, большая твоя поклонница и она хотела бы преподнести тебе цветы!
Потрясенная, я посмотрела на тюльпаны, на брюнета – его глаза блестели – на Луначарскую… И протянула ей букет.
– Вот спасибо! Как это неожиданно! Я знаю, что вы несли этот букет тому мальчику на сцене. И очень мило с вашей стороны, что вы вдруг так – раз! – и передумали. Я возьму, но мне страшно неудобно! Я вам за это подарю что-нибудь…
Она скинула с плеча ремень огромной дамской сумки и, поставив ее на подлокотник кресла, погрузила руки в ее внутренности. Достала прозрачный пластиковый контейнер, в котором отчетливо виднелся бутерброд с красной рыбой, три маслины и ломтик лимона, бросила обратно, вынула огромный флакон «Белой розы», снова бросила, вытащила толстую кипу сшитых вместе листов писчей бумаги, сунула в руки блондину, чтобы подержал… Так продолжалось довольно долго, причем бутерброд с красной рыбой возникал с завидной настойчивостью, пока, наконец, Луначарская не издала победный клич и не протянула мне какой-то черный флакончик.
– Вот! Это то, что должна носить при себе буквально каждая девушка!
Флакончик остался в моем потном кулаке, а Виолетта, в сопровождении блондина и брюнета, двинулась к выходу. Оба оказались ниже ее ростом, блондин шел смешной семенящей походкой, а брюнет, хромая, опирался на палку. Все вместе они напоминали персонажей какого-то немого фильма. На прощанье брюнет, обернувшись, насмешливо улыбнулся мне, а когда я в ответ сделала зверское лицо, беззвучно засмеялся и послал мне воздушный поцелуй, чертов нахал.
Когда колоритная троица покинула зрительный зал, и клокотание внутри меня несколько утихло, я поднесла флакон к глазам. Форма его с самого начала отчего-то показалась мне смутно знакомой. Что это? Духи? Дезодорант?
Этикетка на флаконе гласила: «УДАРНАЯ ДОЗА». И ниже, мелкими буквами: «нервно-паралитический газ».
5
Как только прошло действие обездвижившего меня слезоточивого и удушающего смеха, я поняла, что, если потороплюсь, то смогу получить от Виолетты Луначарской еще один подарок – куда получше первого.
И поторопилась. Так что зрительницы первого ряда, разрумянившиеся от выпитого в буфете кофе с коньяком, к своему большому удивлению, на месте Виолетты Луначарской обнаружили меня, в облаке до сих пор не выветрившейся «Белой розы». Мое появление так озадачило новых соседок, что они до последней минуты концерта время от времени подозрительно косились в мою сторону.
Впрочем, они могли бы просверлить во мне дырку – хоть глазами, хоть дрелью – я бы даже не почувствовала. Выйдя из кулис на сцену, золотое божество устремило на меня такой взгляд, что я позабыла обо всем на свете, включая гнусное начальство, злоязычных геев, невероятные подарки Виолетты Луначарской, нехватку шоколада в организме и, прочнее всего, о неверных и неблагодарных мужчинах вообще и о том, кто так некстати позвонил мне этим утром – в частности.
Уже отзвучали финальные аккорды, уже потускнел свет над опустевшей сценой, похоронив надежды зала на третий бис, и даже самые одержимые поклонницы, спрятав заплаканные платочки и конфетные фантики в сумочки, уже двинулись в сторону выхода.
Я огляделась по сторонам, словно очнувшись от глубокого наркоза. Голова моя слегка кружилась и плохо исполняла свои непосредственные обязанности, поэтому ее хозяйка никак не могла сообразить, что ей делать дальше.
Раздался отчетливый скрип, громкие шаги и откуда-то сбоку вынырнула хмурая девица, бритая налысо, с сережкой в правой ноздре. Девица пронеслась вдоль первого ряда, резко остановилась возле меня – я была готова поклясться, что услышала визг тормозов – и, окинув меня быстрым недружелюбным взглядом, спросила:
– Ты что ли Фрося?
Я открыла рот и, не придумав, что возразить, ответила:
– В некотором роде.
– Ну, тогда пойдем.
На черной джинсовой спине девицы красовалась аппликация в форме черепа, мастерски сооруженная из марлевых бинтов. Мчась во весь опор сквозь узкие и извилистые проходы, загроможденные массивными приспособлениями неизвестного мне назначения, я пыталась выполнить две плохо сочетаемых задачи – не выпустить череп из вида, и не расшибиться насмерть, споткнувшись обо что-нибудь кривое и острое, терпеливо поджидавшее меня в зловещей полутьме кулис.
Воображение, между тем, вопреки всякой очевидности, рисовало мне конечную цель нашей гонки в образе миленькой гримерной, сплошь в парчовых драпировках, белой с золотом мебели и китайских напольных вазах. Ума не приложу, откуда я набралась этой пошлости.
Проскрипев, открылась железная дверь с проступившими поверх потеков серой масляной краски ржавыми крапинками, и передо мной возникла крохотная каморка: колченогое кресло в потертой обивке перед огромным рябым зеркалом, ободранный барный табурет и щербатая раковина с текущим краном, замотанным бурой тряпицей, словно больное горло компрессом…
Что украшало это убогое место, так это цветы. Но стояли они не в напольных китайских вазах, а в ведрах с надписями «КАРХР-МУСОР», «СТОЛОВАЯ ОТХОДЫ», «ВОДА ТЕХНИЧ» и даже «ПЕСОК» – последнее, судя по его красному цвету, было украдено с пожарного стенда. Именно в этом ведре я увидела уже знакомые мне золоченые розы в ядовито-зеленой обертке.
Посреди жертв, принесенных к алтарю, возвышалось божество во всем великолепии своей молодости и красоты. Станиславский, голый по пояс, сосредоточенно застегивал ремень на джинсах, дымя зажатой в зубах сигаретой. Дым тонкими волокнами поднимался к потолку, на котором тревожно мигал противопожарный датчик. Солнце, пробиваясь сквозь немытое окно, золотило волосы у него на затылке.
