глаза, стекла в очках, без которых плохо видел, а достать новые астигматические очки можно было только в Петербурге по особому заказу, что требовало много времени. Это приключение потрясло мои нервы, которые начали успокаиваться под влиянием «целительной силы природы». В грустном настроении, сидя в каюте возле моей испуганной девочки, доехал я до Пропойска.
С пристани мы отправились в дом дяди, стоявший на окраине местечка среди фруктового сада на берегу реки. Дядя Бер и тетя Этэ (сестра покойного отца) сильно обрадовались гостям. Дядя шумно выражал свою радость, громко разговаривая и рассказывая смешные анекдоты, а молчаливая добрая тетя сияла счастливой улыбкой. Мы сидели за чаем в саду, под яблонями, и во мне до сих пор живо то блаженное чувство покоя, которое охватило мою мятущуюся душу в этом заброшенном саду над Сожем, под лучами полуденного солнца. Незаметно прошли день и ночь в этой идиллической обстановке. На другое утро мы двинулись дальше. Предстояло проехать на лошадях до Мстиславля порядочное расстояние, около ста верст.
Мы сделали две остановки в пути. Переночевали в городе Черикове, в доме старшего брата моей жены, Симона Зайчика. Я знал его раньше бодрым мужчиною средних лет, немножко «современным», а теперь застал разбитого болезнью старика, в глазах которого горел какой-то огонек не от мира сего. Он читал талмудический «шиур» в синагоге и молился с необыкновенным экстазом. Рано утром спросонья слушал я рыдающие звуки его молитвы: в них было то же предчувствие близкого конца. Когда я через два года посетил Чериков, я уже застал семью шурина в трауре. Вторая остановка была в местечке Кричев, где я встретился с врачом Хейфецем, который в свои студенческие годы помогал мне в борьбе с полицейскими властями в «мстиславском деле». Долго тащились мы по проселочной дороге в фуре патриархального «балаголе» между Кричевом и Мстиславлем. Старый возница рассказывал мне в дороге свою невеселую биографию. Бывший талмудист, затем сельский арендатор и шинкарь, лишившийся куска хлеба после недавнего введения государственной винной монополии, он купил старый помещичий тарантас и сделался простым «фурманом».
Наконец, после целого дня езды по скверной дороге, мы усталые приехали в Адстиславль. Мать и сестер я застал опять в состоянии кочевом: они вынуждены были продать свой дом и жить в наемных квартирах. Я нашел их в стареньком доме с садом, где летом было очень уютно. Увидев сразу сына и внучку, мать от умиления расплакалась. Я должен был рассказать ей обо всех подробностях нашей одесской жизни, а мать и сестры жадно слушали, как слушают рассказы путешественника, вернувшегося из дальних стран. Едва я отдохнул с дороги, началось паломничество к «святым местам»: хождение по городу и окрестностям с остановками в памятных с детства местах. Большая перемена произошла в моих отношениях к родному городу за годы разлуки с ним. В предыдущее десятилетие я жил там как чужой, как Ахер, в гордом одиночестве; теперь я пришел к родным местам, чтобы поплакать на дорогих могилах, увидеть и братски приветствовать живых свидетелей моего детства, взглянуть на подросшее новое поколение. Я, конечно, еще не мог войти в тесное общение с верующей общиной, не мог, например, присутствовать на богослужении в синагоге в дни милого зеленого праздника Шовуос, но я заходил в разные синагоги во внемолитвенные часы. Помню, с каким волнением вошел я в «кагальный бесмидраш», где некогда верующий отрок в слезах шептал скорбные псалмы, сменившиеся потом декламацией вольных стихов Лебенсона-сына. В большом зале оказались еще остатки дедовской иешивы, оживившейся теперь под руководством нового раввина-лектора. Мне показалось, что голоса сидевших за длинными столами «бахуров» не звучат так задушевно, как в дни моего детства; но возможно, что молодые люди стеснялись в моем присутствии читать с теми традиционными напевами, как в былое время. Только издали мог я слышать милые старые звуки, когда в солнечные дни проходил по улице и сквозь раскрытые окна хедеров ко мне доносился хор детских голосов, «распевающих» текст Библии или Талмуда.
Однажды стоял я в садике при доме матери, среди цветущих маков, и прислушивался к таким напевам, доносившимся из дальнего хедера; я приник к забору сада и не мог оторваться: воскресли и радости и печали детства. А возле стояла моя дочка, читавшая мне вслух в том же саду тургеневского «Рудина», и я думал: два мира, два поколения, а между ними человек обоих миров — как сойдутся потом эти миры?.. «Смотрю, воспринимаю и припоминаю, — писал я тогда в дневнике, — И что-то бесконечно грустное и вместе с тем бесконечно отрадное чудится мне в этой тихой полусонной жизни еврейского царства, которого не искоренишь, не разрушишь никакими гонениями и погромами. Я был на Шульгофе: те же жалкие дома, оборванные ребятишки на улицах; полусонные женщины, прикорнувшие на порогах своих лавчонок, те же заунывные голоса из хедеров и иешив... Бедные дети! Они потом выйдут из этой душной, но поэтической атмосферы — и что же встретят они в жизни? Будет мучительный антитезис, а затем — уже не у всех — наступит синтез. И как знать, как примирятся в этом синтезе патриархальное воспитание и непатриархальная жизнь?..»
Ходил по городу с дочкой, желая запечатлеть в ее поэтической душе родные картины. Мы посетили и город мертвых. На кладбище я долго стоял перед могилами отца и деда с опущенной головой, мятущийся, нервный, перед успокоившимися «под сенью крыл Шехины». Все улицы видели эту странствующую пару: бледного отца под руку с цветущею дочкой. Ласковые взгляды провожали нас. Не было следов былой отчужденности. Земляки уже простили своего Ахера, который давно искупил свою вину заступничеством за общину в 1890 г. С чувством благодарности рассказывали мне, что после моих разоблачений предводитель дворянства смирился и стал дружно жить с евреями, а уволенный со службы злой товарищ прокурора живет бедно в имении родных. Должен, однако, сказать, что природа Мстиславля действовала на меня лучше, чем его люди. На всем лежала печать застоя и уныния. Только через два-три года застал я то же захолустье в сильном брожении; везде шумели кружки политических сионистов.
С глубокою тоскою покинул я родной город после двухнедельного пребывания, На обратном пути мы остановились только в Киеве. Там я виделся с спасителем моего зрения доктором Мандельштамом, который готовился стать в ряды армии Герцля. Он возобновил мне рецепт на очки. Посетил и Шалом-Алейхема и заметил, как тяжело ему живется с большой семьей на заработки агента страховых обществ и протеже сахарозаводчиков Бродских, как страдает он от перерыва в литературном творчестве.
