Теперь он состоял учителем реального училища в Бессарабии и носил принятое при крещении имя Семенов, Его роковой шаг отразился, конечно, на нашей встрече. Я не скрыл от него, что я думаю о дезертирах из осажденного лагеря. А бывший Израилитин рассказывал, как дошел он до этого шага. Первый год его студенчества совпал с погромами на юге России, официальная юдофобия закрывала перед кончившим университет евреем все пути к государственной службе, а он ведь с детства был оторван от еврейства по своему воспитанию, и в его душе не было ничего, что могло бы его побудить осмысленно страдать за свой народ. Позже он меня навещал в Одессе, куда приезжал на летние каникулы. В последний раз я видел его после кишиневского погрома 1903 г., и он, вероятно, почувствовал ту перемену настроения, которая не позволяла мне тогда спокойно говорить с ним о текущих событиях.
Лето прошло в непрерывной работе и издательских заботах, а по возвращении в город эти заботы усилились. Подписка едва покрывала типографские расходы, а нетерпеливые подписчики требовали выпуска книги в объявленный срок. Я одновременно писал очередные главы для набора, читал корректуры набранных листов, контролировал в типографии печатание каждого листа, корреспондировал с организаторами подписки в провинции. Помню, сколько огорчений причиняли мне корректуры. Я их правил два-три раза и каждый раз обнаруживал новые ошибки в поправках и дополнениях. Были еще столкновения с цензурою. Пришлось изменить, то есть обесцветить, маленький параграф о «начале христианства». Цензора смутил даже рассказ об испытании трех религий хазарским царем, который отдал иудейству предпочтение перед христианством и исламом. Я привел остроумное сказание о том, что хазарский царь в беседе с миссионерами трех религий спросил порознь христианина и мусульманина, какую религию они бы избрали, если бы не были убеждены в истинности своей собственной веры, и получив ответ, что каждый избрал бы иудейскую веру как древнейшую, решился принять иудейство. Цензор усмотрел тут опасную для церкви пропаганду и вычеркнул красивую легенду. Я обжаловал действие цензора в записке, поданной цензурному комитету и представлявшей образец диалектики. Я доказывал, что выбор хазарского царя, отдавшего предпочтение иудейству только за его древность, не может быть оскорбителен для христианства, которое ведь не отрицает своего происхождения от религии Израиля. «Неужели, — писал я, — простой факт, что такой-то царь из трех религий выбрал иудейство, может быть нецензурным? Разве выбор языческого царя что-либо предрешает или доказывает?» Но все мое красноречие было напрасно: цензурный комитет, председателем которого был мой же цензор, отклонил мою жалобу. Так и пришлось хазарскому царю принять иудейство в моей книге без всякой мотивировки,
Этот цензурный конфликт произошел в момент печатания последнего листа первого тома «Еврейской истории». Так, «волнуясь и спеша», закончил я половину своей работы, и в декабре 1895 г. появился первый том: «Восточный период». В моем подробном предисловии была впервые обоснована моя теория гегемонических центров. Книга запоздала выходом против срока, намеченного в объявлениях о подписке, и от абонентов получалась масса требований о скорейшей высылке экземпляров. Теперь я из автора-издателя превратился в экспедитора моего издания. Приходилось посылать одиночным абонентам книги по почте, а коллективным по железной дороге. Мне в этом помогали жена и экспедитор из экстернов, но все руководство делом исполнения заказов, переписки и расчета с агентами лежало на мне. Тут я почувствовал, как мало я пригоден к роли издателя. Всякая мелочь меня расстраивала, всякая жалоба подписчика на замедление в высылке огорчала. А между тем издательский расчет у меня тоже оказался очень плохим. Вопреки советам опытных издателей вроде Ландау, я назначил крайне дешевую подписную цену (2 р. 50 к. за оба тома), желая сделать книгу доступною и для бедных, но оказалось, что при необходимой скидке для книгопродавцев оставалось очень мало для покрытия расходов по изданию и еще меньше для оплаты труда автора. И к концу первого года моей «издательской деятельности» я остался при старом корыте: не вышел из обычного дефицита и не избавился от острых материальных забот. А между тем нужно было еще изыскать средства на издание второго тома,
Из этих низин житейской прозы пытался я уходить на духовные высоты. В начале 1896 г. я снова, после перерыва, взялся за свои специальные исследования. Написал статью о франкизме, по поводу появившейся тогда обширной монографии варшавского историка Краусгара об этом предмете, основанной на богатом новом материале, в особенности на «Темной Библии» сектантов («История франкизма по новооткрытым источникам», «Восход», кн. 3–5). Эта статья должна была служить коррективом к моей юношеской тенденциозной монографии о секте христианствующих, и постоянные читатели «Восхода» могли заметить, какой длинный путь был пройден писателем между 1883 и 1896 гг. Я уже не искал следов реформизма в движении франкистов и резко отметил здесь путь от мистики к мистификации. Мое заключение гласило: «Франкист — это сорвавшийся с цепи еврей XVIII в., это — беглый крепостной, который, сбросив с себя узы рабства, дает волю своим страстям, плюет и на веру и на нравственность, кутит, безобразничает, думая: все равно, семь бед — один ответ!» Может быть, это была слишком резкая характеристика в отрицательную сторону, навеянная «темными» сектантскими писаниями, опубликованными польским историком еврейского происхождения. По поводу моего критического разбора, где указаны и многие недостатки труда Краусгара, я получил от автора любезное письмо, где он признает мои замечания очень ценными. Между прочим, я его упрекнул, что начав в юности с труда (правда, весьма слабого) по истории евреев в Польше, он потом забросил эту область и «пошел стеречь чужие виноградники» в общей польской истории. Только под конец своей жизни, в 1910 г., Краусгар{293} вновь издал труд по еврейской истории в Польше: «Дипломатариуш» или сборник государственных актов о польских евреях начиная с XV в. Эту драгоценную коллекцию архивных актов оставил ему в наследство его тесть, варшавский археолог Матиас Берсон, с которым я давно переписывался, убеждая его издать эти акты или предоставить их мне в пользование.
В марте 1896 г. я читал в общем собрании Общества просвещения второй доклад о ходе подготовительных исторических работ. Я указал, что ход этот несколько замедлился в последнее время, так как мне приходится отвлекаться от специальных исследований ради популяризации общей еврейской истории. В заключение я упомянул о свежей утрате в области нашей исторической науки: о смерти профессора Бершадского. В торжественном заседании в зале городской Думы председательствовал гостивший в Одессе барон Гораций Гинцбург, председатель центрального комитета Общества просвещения в Петербурге. Он сделал мне «еврейский комплимент» по поводу моего усталого вида: «Тора (наука)
