Кончая «западный период», я ввиду тогдашнего шума по поводу герцлевского «Юденштадта» заметил, что «палестинцы» «хотят повернуть колесо истории и совершить обратный переход от западного периода к древнему восточному»; я объективно назвал это стремление «односторонним», но признал полезность его для пробуждения национального самосознания.
Наконец в середине марта вышел сильно запоздавший второй том «Истории». Гора с плеч свалилась. Книга быстро рассылалась абонентам, запросы которых свидетельствовали, с каким нетерпением ожидалась первая еврейская история на русском языке. Усилился сбыт книги, напечатанной в количестве 3600 экземпляров, из которых около половины разошлось по подписке. Выручка шла на уплату типографского долга и сравнительно немного оставалось для моего литературного гонорара, так как книга продавалась по слишком дешевой цене. Не все агенты по распространению книги присылали вовремя вырученные деньги, и часто бывали моменты нужды. В довершение беды сильно испортилось мое здоровье. Сказались результаты двухлетнего чрезмерного труда. Сильные припадки головокружения, чередование нервного возбуждения с угнетенным состоянием и каким-то болезненным безволием — все это свидетельствовало о глубоком нервном расстройстве и необходимости продолжительного отдыха. Я чувствовал такой упадок сил, что не мог даже совершить ту научную экспедицию по черте оседлости, которую наметил себе раньше в виде отдыха после окончания большого труда. Раньше предполагалось воспользоваться для этой поездки обещанною поддержкою со стороны Общества просвещения, от которой я лично для себя отказался; теперь же мне пришлось просить у комитета пособие на поездку за границу для лечения, и я получил весьма малую часть ассигнованной суммы: двести рублей. В начале мая 1897 г. я составил план своего летнего отдыха: сначала съездить в родной Мстиславль, а затем отправиться в Швейцарию.
Глава 32
На родине и в Швейцарии (1897)
Поездка в Мстиславль. На пароходе по Днепру и Сожу. Остановка в Гомеле. Между родными берегами. Случай на реке: кара за увлечение природой. У дяди в Пропойске. Чериков и Кричев. — Мстиславль. Паломничество к «святым местам» детства, — Бывший Ахер в синагоге, среди иешиботников. Звуки хедера и чтение «Рудина». Два мира. — В Киеве: Мандельштам, Шалом-Алейхем на ущербе. — Возвращение в Одессу. Признаки неврастении. Отъезд в Швейцарию. — Через Подолию и Галицию. Во Львове; гетто и хасидское царство. — Вена на заре герцлизма; мой гид Зильбербуш. — В Цюрихе. Роберт Зайчик, крайний индивидуалист, «сверхчеловек», эстет. В пансионе Ницше. Ферстер, — В пансионе на Итлиберге. Загадочный англичанин. Фарбштейн, Белковский, Бен-Ами. Почему я не поехал на Базельский конгресс сионистов. — В очаровательном плену швейцарских Альп. Подъем на Пилатус, первая встреча с духом гор. — Круговое путешествие: Бернер Оберланд; в лаборатории мироздания. Французская Швейцария. Мечта о Невшателе. — Прощание с Швейцарией.
Это был мой первый выезд после почти семилетнего сидения в Одессе. Как сильный магнит притягивал меня к себе Мстиславль, гнездо моего детства и юности, приют позднейшего отшельника. Мне казалось, что я выздоровею от одного прикосновения к родной земле, от притока светлых воспоминаний в мою омраченную душу. Я выехал из Одессы вместе с моей 12-летней дочкой, Софией, физически и умственно цветущим созданием. Она обучалась дома, преимущественно под моим руководством, и еще до поступления в старшие классы гимназии усвоила знания, превосходящие все доступное ее сверстницам. Она уже знала Библию в еврейском подлиннике, а по русской литературе была чрезвычайно начитана. Очень рано в ней проявился поэтический талант. Помню, как она мастерски переложила в звучные русские стихи балладу Уланда «Проклятие певца», которую я ей декламировал в немецком оригинале в часы наших летних прогулок, причем воспроизвела весь ритм подлинника. Я взял любимую дочь с собою в мой и ее родной город для того, чтобы она могла присмотреться к еврейской народной жизни в глухой провинции и сохранила бы впечатление всего виденного.
Для расширения круга впечатлений мы ехали кружным путем, с остановками в разных местах. В первых числах мая 1897 г. мы приехали по железной дороге в Киев и оттуда двинулись на пароходе по Днепру и Сожу по направлению к Гомелю. Чудна была днепровская поездка. Пароход шел по реке тридцать часов. Майское небо сияло над успокоившимся после весеннего разлива Днепром, над сверкающей зеленью его прибрежных лугов, а дальше над темною полосою Сожа, затененною густыми лесами. Навстречу нам тянулись вниз по реке, «самоплавом», плоты со срубленным лесом и большие барки (баржи) с дровами: шло с севера на юг все лесное богатство нашего края. Простор реки и лугов оглашался кликами рабочих на плотах и резкими свистками пароходов, предупреждавшими плотовщиков о необходимости посторониться в узких местах реки. Я вспомнил покойного труженика-отца, который десятки лет плавал по этим же водам на юг (на «низ») с партиями леса на плотах и барках в такую же весеннюю пору... На другой день приехали мы в Гомель, город родных и знакомых. Близился субботний вечер, когда мы из гостиницы, где остановились, отправились в дом старого петербургского друга Маркуса Кагана при его большой лесопильне на берегу Сожа. Тут мы попали в плен к гостеприимной семье, которая не отпускала нас до отъезда. Славно провели мы в этом шумном семейном кругу субботний вечер и следующий день, В воскресенье утром пустились в дальнейший путь. Мы сели на маленький пароходик, совершавший рейсы по Сожу между Гомелем и Пропойском, с намерением остановиться в доме дяди Бера, в «веселом местечке».
Целые сутки продолжалось это плавание по узкой полосе Сожа, вверх по реке на маленьком судне, которое с трудом двигалось между плотами и мелями. Леса все ближе надвигались на реку, которая темною лентою извивалась между ними, то расширяясь, то суживаясь. По дороге мелькали убогие деревушки Полесья и Белоруссии, а иногда к пристани на низком берегу сбегались торговцы из еврейского местечка. После южного зноя и пыли меня очаровывали это царство леса, прохладная тень, родные картины, навевавшие грезы детства. Целые часы простаивал я на маленькой палубе, следя за этой дивной панорамой. Тут произошло неприятное приключение. В полдень я стоял на носу пароходика рядом с матросом, который длинным шестом отпихивал наше судно от встречного плота в узком месте реки. Не заметив меня, матрос сделал резкое движение шестом и концом его нечаянно ударил меня в бровь над левым глазом. Стекло в моих очках разбилось, а из ранки над глазом потекла кровь. Сначала мне показалось, что удар пришелся по глазу, которого я не мог открыть. Я вошел в каюту и тут при помощи участливых пассажиров перевязал рану. Скоро выяснилось, что опасности для глаза нет и что ранка заживет. Я лишился только искусственного
