Провожающие, покидая корабль, заполнили трапы. Толчея была ужасная. Внизу Гонора видела полосу грязной воды порта, а наверху царили чайки. Люди перекликались друг с другом, разделенные этим небольшим пространством, означавшим лишь преддверие разлуки. Вот уже убрали все трапы, кроме одного, и оркестр заиграл мелодию, которая Гоноре показалась цирковым маршем. После того как были отданы гигантские пеньковые концы, послышался громкий рев гудка, такой оглушительный, ангелов небесных и тех взбудоражит. Все кричали, все махали — все, кроме Гоноры. Из всех, кто стоял на палубе, только она ни с кем не прощалась, только ее никто не провожал, только ее отъезд казался бессмысленным и нелепым. Просто из чувства гордости она вынула из сумочки платок и стала махать им в сторону незнакомых лиц, которые быстро теряли свои очертания и притягательность.
— До свидания, до свидания, мой милый, милый друг! — кричала она неизвестно кому. — Спасибо… Спасибо за все… До свидания и спасибо… Спасибо и до свидания.
В семь часов Гонора надела самое нарядное платье я пошла обедать. Ее соседями по столу были мистер и миссис Шеффилд из Рочестера, которые ехали за границу уже второй раз. Они взяли с собой в дорогу орлоновые вещи. За обедом они рассказывали Гоноре о своем первом путешествии в Европу. Сначала они поехали в Париж, где стояла прекрасная погода — прекрасная, то есть сухая. Каждый вечер они по очереди стирали свою одежду в ванне и вешали сушиться. Когда они плыли вниз по Луаре, пошли дожди, и почти целую неделю нельзя было стирать, но, как только они добрались до моря, вновь установилась солнечная и сухая погода, и они все выстирали. В Мюнхен они прилетели солнечным днем и устроили стирку в «Регина-Паласт», но ночью разразилась гроза, и вся их одежда, развешанная на балконе, намокла. Уезжая в Инсбрук, они вынуждены были паковать свою одежду в мокром виде, но в Инсбрук они приехали ясной звездной ночью и все развесили, чтобы снова высушить. В Инсбруке тоже была гроза, и им пришлось просидеть целый день в гостинице, дожидаясь, пока высохнет одежда. Венеция для стирки белья оказалась прекрасным городом. Вообще в Италии у них было очень мало забот, а во время аудиенции у папы миссис Шеффилд убедилась, что папское облачение тоже сшито из орлона. Женева запомнилась им дождливой погодой, Лондон же обманул все их надежды. Они купили билеты в театр, но ничего не сохло, и им пришлось два дня просидеть у себя в номере. Эдинбург оказался еще хуже, однако на острове Скай тучи разошлись, засияло солнце, и, когда они садились в Престуике в самолет, чтобы лететь домой, вся одежда у них была чистая и сухая. Подытоживая свой опыт, они предупредили Гонору, что ей не следует чересчур обольщаться насчет удачной стирки в Баварии, Австрии, Швейцарии и на Британских островах.
К концу этого доклада лицо Гоноры сильно покраснело. Внезапно она наклонилась над столом и сказала:
— Почему вы не остались дома стирать свое белье? Зачем вы объехали полсвета, выставляя себя на посмешище перед официантами и горничными в Австрии и Франции? У меня никогда не было ни клочка орлона, Или как вы там его называете, но я надеюсь, что в Европе, как и у нас на родине, для меня найдутся прачечные и мастерские химической чистки, и я уверена, что никогда не стала бы путешествовать ради удовольствия развешивать веревку для сушки белья.
Шеффилды были шокированы и смущены. Слова Гоноры долетали до соседних столиков, и сидевшие за ними пассажиры оборачивались и смотрели на нее. Она попыталась выйти из затруднительного положения, подозвав официанта.
— Счет! — крикнула она. — Счет. Принесите мне, пожалуйста, счет.
— У нас не полагается счета, мадам.
— Ах да, — сказала Гонора, — я забыла, — и, прихрамывая, вышла из салона.
Она была очень зла на Шеффилдов и не чувствовала угрызений совести, но вновь столкнулась с тем фактом, что вспыльчивость — одно из худших ее свойств. Она бродила по палубам, чтобы остыть, любовалась желтоватыми вантовыми огнями и думала, что они похожи на второй комплект звезд. Она стояла на кормовой палубе, следя за кильватерной струей, когда к ней подошел молодой человек в полосатом костюме. Гонора приятно побеседовала с ним о звездах, затем легла в постель и крепко заснула.
Утром, после плотного завтрака, Гонора договорилась, чтобы в ее распоряжение предоставили шезлонг на подветренной стороне. Затем она устроилась в нем с книжкой (романом «Миддлмарч») и приготовилась отдыхать и наслаждаться целебным морским воздухом. Девять спокойных дней сохранят ее силы и, может быть, даже продлят ей жизнь. Впервые она намеревалась посвятить некоторое время отдыху. Иногда в жаркий день после ленча она закрывала глаза, но не больше, чем на пять минут. Живя в гостиницах где-нибудь в горах, куда она ездила для перемены обстановки, она всегда вставала одной из первых, дольше всех качалась в кресле-качалке, была неутомимым игроком в бридж. Вплоть до последнего времени у нее всегда были какие-то дела, всегда что-то требовало внимания и времени, но теперь ее старое сердце устало, и ей следовало отдохнуть. Гонора откинула голову на подушку шезлонга и укутала ноги пледом. Она видела тысячи реклам бюро путешествий, на которых люди ее возраста полулежали в шезлонгах и смотрели на море. Ей всегда хотелось узнать, какие приятные мысли проносились в это время в их головах. Теперь она ожидала, чтобы и ее охватил этот завидный покой. Она закрыла глаза, но закрыла их нарочито; она забарабанила пальцами по деревянному подлокотнику и подобрала ноги. Она уговаривала себя ждать, ждать, ждать, пока ее охватит покой. Она прождала минут десять, затем нетерпеливо села, охваченная раздражением. Она никогда не умела спокойно сидеть, и теперь этому, как и многому другому в жизни, учиться было, вероятно, уже поздно.
Гонора ощущала жизнь как движение, как клубок событий, и пусть движение отзывалось острой болью в сердце, она все равно предпочитала двигаться. Лежа в шезлонге в этот ранний утренний час, она чувствовала себя ленивой, безнравственной, никчемной и — что было всего мучительнее — похожей на призрачную тень, не живым человеком и не мертвым, этаким ко всему безучастным зрителем. От ходьбы по палубам можно устать, но лежать под одеялом как труп было во сто раз хуже. Жизнь казалась ей похожей на цепь ярких бликов на воде, возможно не имевших отношения к движению самой воды, но всецело завораживавших вас своим цветом и сверканием. Может ли она убить себя собственной любовью ко всему сущему? Тождественны ли силы жизни и смерти? И не станет ли радостное волнение, испытываемое при пробуждении в прекрасное утро, — не станет ли это волнение тем толчком, от которого порвутся сосуды ее сердца? Гонора чувствовала неодолимую потребность двигаться, разговаривать, приобретать друзей и врагов, быть в гуще жизни, и, собрав все силы, она попыталась встать, но из-за своей хромоты, грузности, дряхлости и из-за формы шезлонга не смогла этого сделать. Она как бы приклеилась. Она хваталась за подлокотники и пыталась подняться, но беспомощно падала назад. Снова пыталась подняться и снова падала назад. Вдруг она почувствовала острую боль в сердце, и кровь прилила к ее лицу. Она подумала, что через несколько минут умрет — умрет в первый же день путешествия по морю, ее зашьют в американский флаг и выбросят за борт, а душа ее сойдет в ад.
Но почему ей суждено попасть в ад? Гонора хорошо это знала: потому что всю жизнь она воровала пищу. Ребенком выжидала и высматривала, когда кухня опустеет, а затем открывала тяжелую дверцу комнатного холодильника, хватала холодную цыплячью ножку, окуная пальцы в застывший соус. Оставшись одна в доме, она громоздила друг на друга стулья и табуретки, добиралась до верхней полки буфета и съедала весь кусковой сахар из серебряной сахарницы. Она крала конфеты из высокого комода, где их берегли на воскресенье. В День благодарения, стоило кухарке отвернуться, она отрывала кусок индейки и съедала еще до того, как произносили молитву. Она крала холодную жареную картошку, пончики, выложенные на блюдо остывать, говяжьи кости, клешни омаров и куски пирога. Став взрослой, она не избавилась от своего порока; когда в молодости она приглашала к чаю церковный причт, то половину бутербродов съедала до прихода гостей. Даже когда она стала старухой, опирающейся на палку, она иной раз спускалась среди ночи в кладовку и объедалась сыром и яблоками. И вот настало время ответить за обжорство. В отчаянии Гонора повернулась к мужчине, который лежал в шезлонге слева от нее.
— Простите, — сказала она, — но, может быть… — Мужчина, казалось, спал. Шезлонг справа от нее был пуст. Гонора закрыла глаза и воззвала к ангелам. Через секунду, лишь только ее молитва вознеслась к небу, молодой моряк остановился возле нее, пожелал ей доброго утра и сказал, что капитан приглашает Гонору посетить его на мостике. Он помог ей выбраться из кресла.
