На следующий день он не появился, и Гонора недоумевала, где он, голодный и одинокий, скрывается на этом большом корабле. Бульон и бутерброды, которые разносили по прогулочной палубе, лишь напомнили ей о жестокой несправедливости жизни, и она не получила от ленча никакого удовольствия. Днем она почти все время сидела у себя в каюте — на случай, если ему понадобится ее помощь. Как раз перед тем, как зазвонил колокол, призывавший к обеду, в дверь тихо постучали, и в каюту вошел вчерашний посетитель. После обеда Гонора вытащила доску для игры в триктрак, но молодой человек почему-то нервничал, и она выиграла все партии. Она сказала, что ему надо бы постричься, и, когда он ответил, что у него нет денег, дала ему пять долларов. В десять часов он попрощался, и она пригласила его завтра вечером снова прийти пообедать.
Он не пришел. Когда в семь часов прозвонил обеденный колокол, Гонора вызвала официанта и заказала обед, чтобы все было готово для гостя, но он не пришел. Она не сомневалась, что его поймали и посадили под арест в трюм, и подумала, что надо бы пойти к капитану — похлопотать за молодого человека, рассказать, как он одинок и несчастен. Однако же решила ничего не предпринимать до утра и легла спать. Утром, любуясь океаном, она увидела его на верхней палубе; он смеялся и разговаривал с миссис Шеффилд.
Гонора рассердилась. Она ревновала, хотя и пыталась убедить себя, будто это просто разумное опасение, как бы миссис Шеффилд не предала его, если он ей доверится. Он, конечно, видел Гонору — он ей даже рукой помахал, но продолжал весело болтать с миссис Шеффилд. Гонора обозлилась. Она испытывала даже некоторую боль, утратив то ощущение довольства и уюта, которое охватывало ее, когда они играли в триктрак у нее в каюте, утратив ощущение своей никем не оспариваемой полезности, своей незаменимости. Она обогнула нос и перешла на подветренную сторону, чтобы полюбоваться, как набегают волны. Она отметила, что сегодня, когда она расстроена, огромные агатового цвета валы, испещренные белыми гребнями, кажутся ей более могучими. Она услышала шаги на палубе и подумала, не он ли это. Не пришел ли он наконец извиниться за то, что болтал с миссис Шеффилд, и поблагодарить за проявленное великодушие? В одном она была уверена: миссис Шеффилд не впустила бы пароходного зайца к себе в каюту и не кормила бы его обедами. Шаги прошли мимо, вслед за ними другие, но она напряженно ожидала. Неужели он так и не придет? Тут кто-то остановился позади нее и сказал:
— Доброе утро, дорогая.
— Не называйте меня «дорогой», — сказала Гонора, круто повернувшись.
— Но для меня вы дорогая.
— Вы так и не постриглись.
— Я проиграл ваши деньги.
— Где вы были вчера вечером?
— Один симпатичный мужчина угостил меня в баре бутербродами и выпивкой.
— Что вы рассказывали миссис Шеффилд?
— Я ничего не рассказывал. Она рассказывала мне о своей орлоновой одежде; впрочем, она пригласила меня выпить с ними перед ленчем.
— Прекрасно, в таком случае они могут и накормить вас ленчем.
— Но они не знают, что я еду зайцам, дорогая. Вы одна знаете об этом. Никому другому я бы не доверился.
— Ну если вы интересуетесь ленчем, то в полдень я могу быть у себя в каюте.
— Лучше бы в половине второго или в два. Я не знаю, когда мне удастся отделаться от Шеффилдов, — сказал он и отошел.
В половине первого Гонора спустилась к себе в каюту и стала его ждать ибо, как у многих старых людей, ее часы минут на пятнадцать — двадцать спешили, так что она всюду приходила на полчаса раньше и сидела сложа руки в приемных, вестибюлях и коридорах, вполне отчетливо ощущая при этом, как бежит время. Он влетел в начале третьего и сперва отказался спрягаться в ванной.
— Если вы хотите, чтобы я пошла к капитану и рассказала ему, что на борту есть безбилетный пассажир, я это сделаю, — сказала Гонора. — Если вы этого хотите, я так и сделаю. Зачем дожидаться, пока сведения об этом дойдут до него из кухни, а они дойдут, если официант увидит вас здесь.
В конце концов он спрятался в ванной, и Гонора заказала ленч. После ленча он разлегся на диване и заснул. Она сидела в кресле, внимательно глядя на него, постукивая ногой по ковру и барабаня пальцами по подлокотнику. Он храпел и что-то бормотал во сне.
Теперь Гонора увидела, что он не так уж и молод, Лицо у него было в морщинах и желтоватое, в волосах пробивалась седина. Гонора увидела, что моложавость его поведения — это уловка, обман, рассчитанный на то, чтобы вызвать сочувствие какой-нибудь старой дуры вроде нее, хотя, без сомнения, не ее одну он обвел вокруг пальца. Во сне он казался пожилым, порочным и коварным, и она поняла, что его рассказ о двух детях в об одиноком рождестве — сплошная ложь. Никакого простодушия в нем не осталось, если не считать той наивности, с какой он рассчитывал поживиться за счет одиноких людей. Он казался мошенником, жалким мошенником, и все же она не могла донести на него, не могла даже заставить себя его разбудить. Он спал до четырех, проснулся, рассеял весь ее скептицизм одной из своих самых молодых и обаятельных улыбок, сказал, что уже поздно, и ушел. В следующий раз Гонора увидела его в три часа ночи, когда он вытаскивал из-под ковра ее пояс с деньгами.
Он что-то задел, и шум разбудил ее. Она обомлела от ужаса — от ужаса не перед ним, а перед тем, что в мире существует такая подлость; ее ужаснуло, что ее здравый рассудок и знание людей оказались столь же непрочными, как двери и окна, защищавшие ее. Гонора слишком рассердилась, чтобы испугаться вора.
Она повернула ближайший к кровати выключатель, Зажглась одна-единственная лампочка под потолком, слабый и жалкий огонек, в свете которого эта сцена грабежа и предательства в самый темный час ночи среди необъятного океана казалась тошнотворной фантазией. Он обернулся к Гоноре со своей самой лукавой улыбкой, взглянув на нее, как давно потерянный любящий сын.
— Простите, что я вас разбудил, дорогая, — сказал он.
— Положите деньги обратно.
— Полно, полно дорогая, — сказал он.
— Сейчас же положите деньги обратно.
— Полно, полно, дорогая, не волнуйтесь.
— Это мои деньги, и вы положите их туда, откуда вы их взяли.
Гонора накинула на плечи халат и быстро спустила ноги на пол.
— Послушайте меня, дорогая, — сказал он, — не двигайтесь с места. Я не хочу причинять вам боль.
— Ах вот как, вы не хотите? — сказала Гонора, схватила медную лампу и изо всей силы ударила его по голове.
Глаза его закатились, улыбка исчезла. Он покачнулся влево и вправо, а затем упал мешком, стукнувшись головой о подлокотник кресла. Гонора схватила поев в деньгами, потом заговорила в поверженным грабителем. Она потрясла его за плечи. Она пощупала у него пульс. Пульса как будто не было. «Он мертв», — сказала она сама себе. Она не знала его фамилии, а там как она на верила тому, что он о себе рассказывал, те не знала ничего о человеке, которого убила. В списке пассажиров его фамилия не значилась, он не имел законного лица. Даже та роль, которую он играл в ее жизни, была обманом. Если она выкинет его труп через иллюминатор в море, никто никогда об этом не узнает. Но поступить так было бы неправильно. Правильно было бы позвать доктора, не заботясь о последствиях, и Гонора пошла в ванную и торопливо оделась. Затем она вышла в пустой коридор. Служебные каюты эконома и врача были заперты, и свет в них не горел. Она поднялась на один марш по трапу до верхней палубы, но в танцевальном зале, в баре, в комнатах отдыха — везде было пусто. Из темноты выступил какой-то старик в пижаме и подошел к ней.
— Я тоже не могу заснуть, сестра, — сказал он. — Джин распутывает клубок забот [49]. Знаете, сколько мне лет? Я на семь дней моложе Герберта Гувера и на сто пять дней старше Уинстона Черчилля. Я не люблю молодежи. Они слишком шумят. У меня трое внуков, и больше десяти минут я не могу их вынести. Десять минут, и ни секунды больше. Моя дочь замужем за принцем. В прошлом году я им дал пятнадцать тысяч. В этом году ему нужно двадцать пять. Что меня бесит, это его манера просить деньги. «Мне очень тяжело просить у вас двадцать пять тысяч, — говорит он. — Очень тяжело и унизительно». Мои внучата не умеют говорить по-английски. Они зовут меня Нонно… [50] Дайте отдых ногам, сестра. Сядьте и побеседуйте со мной и помогите мне скоротать время.
— Я ищу доктора, — сказала Гонора.
— У меня отвратительная привычка цитировать Шекспира, — сказал старик, — но вас я пощажу. И еще я знаю кучу стихов Мильтона. И «Сельское кладбище» Грея [51], и «Ученого цыгана» Арнолда [52]. Какими далекими нам кажутся все эти ручьи и луга! У меня нечиста совесть. Я убийца.
— В самом деле? — спросила Гонора.
— Да. Я торговал нефтепродуктами в Олбани. Оборот предприятия составлял свыше двух миллионов в год, Бензин, нефть и ремонт отопительной аппаратуры. Как-то вечером мне позвонил один человек и сказал, что форсунка у него издает какой-то странный звук. Я ответил, что до утра ничего сделать нельзя. Я мог бы послать к нему дежурного слесаря или пойти сам, но я выпивал с приятелями, зачем мне было выходить ночью на мороз? А через полчаса его дом сгорел дотла, причину так и не установили. Там были муж, жена и трое маленьких детей. Всего пять гробов. Я часто о них думаю.
