— Держись, Иван! — услыхал он голос Марины. — Я сейчас!
Иван понял, что если он снова нырнёт, тяжёлое тело Шаронова затянет его в зелёную муть донецкой воды. Надо было высвободить во что бы то ни стало руки. Прямо перед собой Иван видел искажённое лицо, обезумевшие глаза, круглый подбородок…
И, не раздумывая, он коротко и крепко ударил в этот подбородок.
Голова Шаронова запрокинулась, как будто сломалась шея. Глаза закрылись. Тело обмякло, и руки выпустили Железняка.
Иван подхватил потерявшего сознание директора, лёг на спину и через мгновение очутился у берега. Осторожно вытащил он Шаронова на берег и положил на песок.
Из воды выскочила Марина.
— Жив? Как я испугалась! Ему надо искусственное дыхание сделать.
Но искусственное дыхание оказалось ненужным. Шаронов чмокнул, раскрыл глаза, сел на песке, сердито взглянул на Марину, затем на Ивана и с трудом поднялся на дрожащих ногах.
— Какое вы имели право бить меня?! — крикнул он высоким фальцетом. — Хулиган! Вы нанесли мне оскорбление действием! За что вы на меня набросились?
Столь неожиданный поворот дела ошеломил Ивана. Вытащил человека из воды, спас от смерти — и на тебе! Это было даже смешно. Иван расхохотался, Марина тоже.
Этого уж Шаронов вынести не мог. Слабые ноги изменили, подогнулись, и директор медленно осел на песок. Не желая признавать своё поражение, он сказал:
— А всё-таки, если бы вы мне не помешали, я переплыл бы реку!
— Попробуйте это сделать ещё раз, я больше не буду мешать, — вежливо предложил Иван.
Шаронов взглянул на ту сторону. Он окончательно протрезвел, но соображал всё ещё медленно.
— Боже мой! — вдруг схватился он за голову. — Боже мой! — Он только сейчас всё понял. — Да, конечно, сам бог мне вас послал! Вы не думайте, что я настолько пьян и что я подлец. Вы хорошие люди, а я…
Иван поморщился:
— Бери платьишко, Марина, пойдём купаться в другое место.
— Куда вы? — спросил Шаронов. — Давайте лучше выпьем с нами…
— Благодарю, — ответил Железняк. — Не подходите только близко к воде, а то бульк — и каюк на веки вечные!
И быстро пошёл за Мариной.
— Что-то мне его даже жалко стало, — сказала Марина. — И жалкий, и подлый, и смешной — все вместе.
— Скажи спасибо, если в милицию на меня не заявит. — улыбнулся Иван. — От такого всего ожидать можно.
Больше о директоре ателье между ними не было сказано ни слова. Они пошли вниз по течению, нашли уютное местечко, искупались, поплавали, потом вернулись в лагерь, но никому не рассказали про случай на реке.
Вечером Иван поехал домой. В вагоне, где люди стояли плотно набившись, было весело. Рыбаки хвалились трофеями, показывали из мешков здоровенные щучьи головы с мёртвыми, запавшими глазами. Какой-то паренёк с обожжённым солнцем лицом тихо наигрывал на баяне. Девичий голос подпевал. Вагон постукивал на стыках рельсов. Иван сидел в уголке около окна и думал о Любови Максимовне.
Стемнело. Солнце уже закатилось за дальний лес. Под колёсами один за другим прогромыхали два моста, скоро Калиновка, пора выбираться из вагона. Чудесный сегодня был день!
Музыка вагонных колёс замедлилась, две высоченные домны проплыли совсем близко за окнами вагона. Надо выходить — Калиновка. Иван спрыгнул на перрон, стараясь как можно быстрее выбраться из толпы, пошёл к выходу и вдруг остановился. У вокзальных дверей стоял Максим Сергеевич Половинка с чемоданом в руке, а рядом с ним Любовь Максимовна.
«Максим Сергеевич уезжает лечиться в Кисловодск, — вспомнил Иван. — Вот удачно встретились на прощанье!»
Иван подошёл, поздоровался.
— Еду на ремонт, мотор что-то сдаёт, — протягивая Железняку руку, сказал Половинка. — Говорят, высокое давление и шум какой-то. Пусть переберут всё наново, чтобы всё звенело.
Он шутил, поглядывая на грустное лицо дочери, а думал о шестидесяти прожитых годах, о том, что у каждого, даже самого совершенного мотора есть отведённая норма часов, которым рано или поздно наступает конец.
Эти мысли начали приходить совсем недавно, когда стало сдавать сердце.
— Я тебя знаю, — сказала Любовь Максимовна, — ты там докторов слушаться не будешь. Скажешь: «Я сам себе доктор». А ты хоть раз послушайся. Его уже несколько раз на курорт посылали, так разве он лечится? — Матюшина обращалась уже к Ивану: — Разве ж он лечится?
Ходит рыбу ловить или, ещё хуже, найдёт себе работу, а тогда уж всё…
И Любовь Максимовна безнадёжно махнула рукой.
— Не знаешь ты академика Павлова, — серьёзно, как маленькому ребёнку, разъяснял Половинка. — Он говорил, что перемена работы — это лучший отдых…
— Не знаю я твоего академика и знать не хочу, — резко ответила дочь. — А в санаторий письмо напишу, чтоб следили за тобой.
— Я тебе! — погрозил пальцем Половинка.
— Напишу!
— Больше всего на свете бойся, Иван, женщин, — сказал Половинка. — Как возьмут тебя в шоры, не выкрутишься.
Поезда долго ждать не пришлось. Сначала на перрон долетело тихое гудение рельсов, потом резнул уши совсем близко оглушительный свисток, и вот уже вылетел на станцию красавец паровоз, за которым мчались, как будто стараясь не отстать от него, зелёные запылённые вагоны скорого поезда.
Половинка торопливо поцеловал дочь в обе щеки, обнял её, прижал к груди, пожал руку Ивану, сказал:
— Смотрите мне, чтобы полный порядок на нашем этаже был! Ты, Иван, помогай. Будьте здоровы, дети! — И быстро пошёл к вагону, свободно неся объёмистый чемодан.
Поднялся на приступки вагона, выглянул в раскрытое окно, помахал рукой, глядя на Любовь Максимовну, и во взгляде старика Иван увидел глубокую и нежную любовь.
Свистнул паровоз, прошли мимо станции зелёные вагоны, а Матюшина всё ещё стояла, глядя вслед трём красным огонькам, которые медленно уходили в темноту ночи, и всё махала платочком, как будто отец мог её видеть. На глазах Любови Максимовны дрожали слёзы, и, чтоб не видеть их, Иван тоже неотрывно смотрел вслед поезду.
Исчезли красные огоньки, затихло гудение рельсов. Матюшина опустила руку с платочком и сказала, словно поверяя большую тайну:
— Уехал. Пойдём домой.
Они шли вдоль длинной улицы к соцгороду. Высохшая, изжаждавшаяся земля была пыльной. Далеко на горизонте вспыхивали молнии, но грома слышно не было.
Вечер не принёс прохлады. Вместе с темнотою на землю легла тяжёлая, безветренная духота, и всё замерло в ожидании грозы. Спрятались ночные птицы, исчезли ночные бабочки у фонарей, даже степные кузнечики и те притихли. А гроза всё не шла и не шла, точно выбирая, где посильнее ударить, и звёзды мёртво, словно сквозь дымовую завесу, сияли вверху.
— Идём быстрее, — отрывисто сказала Любовь Максимовна, вытирая рукой вспотевший лоб.
Иван ничего не ответил, ему тоже нечем было дышать в этот предгрозовой час. Но он не думал о грозе. Любовь Максимовна шла рядом с ним, а это было уже счастье.
Они почти бежали по улице, ярко освещённой круглыми шарами фонарей, а вокруг царили полная неподвижность, духота и тишина.
Когда они оказались около своего подъезда, гроза ещё не началась. Только на западе ярче сверкали молнии.
— Успели! — удовлетворённо сказала Любовь Максимовна. — Господи, какая гроза сейчас ударит, даже страшно.
Они медленно, уже не спеша, стали подниматься по лестнице. Добрались до своей площадки.
— Доброй ночи!
Иван вошёл в знакомый коридор и остановился. Находясь под впечатлением сцены прощания на вокзале, он думал о Любови Максимовне, и мысли его были полны нежности.
Потом опомнился, вошёл в ванну, сорвал с себя одежду, встал под душ. Вода в кране была тёплая, и длинные, сильные струи не освежали тело. Одевшись, в комнате он порылся в шкафу, разыскал еду и сел к столу. Есть не хотелось, он выпил утреннего невкусного чаю с хлебом и джемом и остался сидеть около стола, разомлев от жары.
На балконе стукнула дверь, юноша не шевельнулся, словно не слыхал. А гроза всё не начиналась. Её словно что-то не пускало в истомлённую Калиновку. В комнате было жарко, как в духовке. Иван пересилил себя, встал, вышел на балкон… Подошёл к перилам, поглядел вниз, потом направо.
Любовь Максимовна стояла на балконе с большим гребнем в руке.
— Смотри, — сказала она, проводя гребнем по распущенным волосам. Из-под зубцов гребня полетели ясно видимые синеватые искры. Всё вокруг было до изнеможения насыщено электричеством. — Точнёхонько ведьма! — улыбнулась Матюшина. — В такую ночь только на Лысую гору летать.
— Нет, вы не такая, — сказал Иван.
— А какая же?
— Вы совсем не такая, — сказал он, запинаясь. — Когда вы проходите по улице, все на вас только и смотрят, потому что никого нет красивее не только в Калиновке, но и во всём Донбассе. Жаль, не стал я мореплавателем, я б неведомый остров открыл и назвал бы вашим именем.
