— А какая же?
— Вы совсем не такая, — сказал он, запинаясь. — Когда вы проходите по улице, все на вас только и смотрят, потому что никого нет красивее не только в Калиновке, но и во всём Донбассе. Жаль, не стал я мореплавателем, я б неведомый остров открыл и назвал бы вашим именем.
— Остров любви? — спросила Матюшина. — Ну, эти острова уже давно известны. Не так уж и хорошо на них.
Иван не обратил внимания на её слова.
— Нет, это чудесные острова, и птицы там должны жить райские, и деревья круглый год в цвету, и люди должны быть всегда весёлыми…
Иван чувствовал, что говорит вещи совсем ненужные и непривычные для себя. Со стороны это должно выглядеть очень смешно — этакий здоровенный слесарь, из первого механического, вдруг заговорил про острова любви. Но сдержать себя уже не мог — волна чувств несла его всё сильнее, она поднимала его всё выше, становилось страшно — не упасть бы, не сорваться бы с её высокого пенного гребня.
Любовь Максимовна тихо и удивлённо засмеялась, потом подошла ближе, протянула руку через перила, взъерошила пышные волосы Ивана. А он прижался щекой к мягкой ладони.
— Пусти, — сказала Матюшина, не отнимая руки. — И когда уж эта гроза начнётся!
Иван не слыхал её голоса. Любовь Максимовна отняла руку, коротко вздохнула.
— Иди спать, Ваня, хоть едва ли уснёшь в такую ночь. Иди спать, — повторила она.
— А вы?
— Что я? — улыбнулась женщина. — Я ещё кроссворд порешаю и тоже лягу. Какие у нас знаменитые лётчики были, не помнишь?
— Чкалов, Покрышкин, Громов, Кожедуб, — одним духом выпалил Железняк.
— Ну вот, кто-нибудь мне и пригодится. Спокойной ночи. Только дверь на балкон закрой.
Она повернулась и исчезла в тёмном четырёхугольнике, прикрыв за собою дверь. Железняк видел, как за дверью загорелся свет ночника, — это, должно быть, Любовь Максимовна уже лежит в постели и маленьким карандашиком водит по журналу, подыскивая фамилии знаменитых лётчиков или столицы европейских государств… Сколько времени так прошло? Пять минут? Час? Свег за балконной дверью погас — теперь она заснула.
Иван пошёл к себе, навзничь лёг на постель. Вспомнил, как говорил про острова, где будут стоять круглый год в цвету деревья, и ему стало неловко.
Вдруг где-то совсем близко раздался лёгкий стук. Трудно было понять, где стучат, кто стучит. Может, это сердце колотится в груди, а Ивану кажется, что это кто-то стучит в стену три раза подряд, а потом отдельно ещё один раз. Он прислушался, замер — вот он снова повторился, этот стук: трижды и ещё один раз.
Ивану казалось, что он сходит с ума. Он сорвался с кровати и стал метаться по комнате, не зная, что делать. Вот снова повторился этот стук, трижды и ещё раз. Кровать Любови Максимовны стоит около самой стены, это только она может стучать.
И, уже совсем обессиленный, он постучал: трижды и ещё один раз.
Потом наступила полная тишина. Неужели стук больше не повторится?
Он повторился. Но теперь постучали в дверь: трижды и ещё один раз. Может, он ошибся? Может, это только послышалось?
Иван открыл дверь. Любовь Максимовна в цветастом халатике стояла на пороге.
— Боюсь грозы, — нервно усмехаясь, сказала она. — И тебе ещё рано спать. Давай посидим немного вместе, поможешь мне кроссворд решить. У меня всё перепуталось. — И, видя, что у Ивана захватило дыхание, добавила: — Ты не бойся, я скоро уйду.
От уличных фонарей через окно в комнату лилось неясное сияние. Железняк хотел зажечь лампу. Матюшина остановила его:
— Не надо.
Она села на диван и не то приказала, не то попросила:
— Садись вот тут.
Осторожно, словно боясь упасть, Иван подошёл к дивану и сел, Матюшина положила ему руку на голову, растрепала волосы и засмеялась.
Ударил гром. Набравшись силы за весь вечер, он гремел, как батарея самых тяжёлых пушек, и ослепительно белые молнии перечёркивали небо. Они вспыхивали, словно яркие отсветы, в глубине тёмных, зловещих туч, пробивали их острыми, как копья, зигзагами, обвивали длинными, закрученными, яркими лентами.
Налетел ветер. Где-то застучало сорванное железо. Дверь на балкон раскрылась настежь. Матюшина вскочила с дивана, подбежала к двери. Железняк поспешил за нею.
Величавая картина ночной грозы открылась перед ними. Уже не белые, а зеленовато-синие молнии били в землю, словно небо осатанело, словно оно решило вконец испепелить землю. Гром бахнул над самой крышей, как будто пополам разорвалось огромное полотнище, и сразу хлынул сильный ливень.
Матюшина закрыла дверь на балкон и всем телом прижалась к Ивану, — она дрожала, как в лихорадке.
— Боюсь.
Иван обнял её, и она показалась ему удивительно маленькой, беззащитной и близкой. Вот так бы и стоять всю жизнь, защищая любимую от молний, от грома, от бури.
Любовь Максимовна притихла в его крепких объятиях. Она подняла лицо, и в свете молний оно показалось юноше не испуганным, а печальным. Потом неспешным и каким-то очень привычным движением она обняла Ивана обеими руками за шею и крепко поцеловала в губы.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Утром Иван проснулся от обычного басистого гудка. За окном сияло яркое июльское солнце. Любови Максимовны в комнате уже не было.
Чувствуя себя как никогда свежим и сильным, он соскочил на пол, одним рывком распахнул дверь на балкон, выглянул. Дверь соседнего балкона была плотно закрыта.
«Ещё спит», — с нежностью подумал Железняк.
Он поглядел на парк, омытый грозой, на ясное, голубое небо, на солнце, ещё не горячее, ласковое, и ему захотелось крикнуть от счастья, чтоб вся Калиновка узнала о существовании Ивана Железняка. Вот стоит он на балконе, и жизнь его полна, и Любовь Максимовна любит его, и впереди столько счастья!
Он быстро умылся и оделся. Чтобы успеть позавтракать, нужно было прийти минут за пятнадцать до работы. Иван знал, что не опоздает, у него всё было рассчитано до минуты. Выходя в коридор, он на мгновение остановился, припоминая, не забыл ли чего, но ничего вспомнить не мог. Проверил, заперт ли замок, потом взглянул на противоположную дверь, подошёл и осторожно погладил обыкновенную железную ручку — ведь её совсем недавно касалась рука Любови Максимовны… Иван быстро спустился на улицу, выбивая по лестнице весёлую чечётку, радостная энергия бушевала в его теле.
Капли прошедшего дождя притаились в венчиках цветов под лапчатыми листьями каштанов. Они падали, а Иван, стараясь подставить каплям лицо, смеялся, не зная отчего.
До своего цеха он добрался необыкновенно быстро, словно сама земля несла его в это утро. Теперь позавтракать — и к работе. Тут Иван вспомнил про отъезд Максима Сергеевича и забеспокоился. Хоменко хороший слесарь, но каким он окажется бригадиром, неизвестно.
За пять минут до гудка юноша уже был около станины небольшого пресса, который им поручили смонтировать. Маков стоял тут же, докуривая папиросу и готовясь приступить к работе. Появление Железняка он встретил вопросительным взглядом.
— Что это у тебя глаза как фары? Ты, Случайно, не выпил вчера?
— Нет, не выпил, — весело ответил Железняк.
Его весёлость была непонятной. Пётр Маков поморщился, бросил окурок и сплюнул.
— Дело ясное, влюбился, — спокойно, словно речь шла о чём-то самом обыкновенном, определил Михаил Торба.
Железняк покраснел. Нет, он никому не позволит касаться своей любви! Пусть о чём угодно говорят, а его не трогают… Он уже собрался ответить Михаилу что-то резкое и обидное, чтобы раз и навсегда отбить охоту к таким разговорам, но около станины появился озабоченный Хоменко, и разговор прервался.
— Начинайте, ребята, — сказал заместитель бригадира.
Рабочие разошлись по местам. Пресс был небольшой. Такую машину они монтировали уже не впервые, а главное — работа была начата ещё под руководством Половинки и теперь шла как по хорошо смазанным рельсам.
В этот день всё удавалось Железняку. Детали словно сами собой припасовывались одна к другой, нигде не появлялось никаких перекосов.
«Потому что я сегодня счастлив», — думал юноша.
Степан Хоменко был человеком тихим, склонным к долгим, глубоким раздумьям. Он много читал, увлекался астрономией; ему хотелось знать, как устроен мир и что делается на далёких планетах. Дома у него был самодельный телескоп и множество популярных книжек по астрономии, но он очень не любил, когда его об этом расспрашивали. Слесарь он был чуть ли не самый лучший в цехе; от других рабочих его отличала особенная, почти скрупулёзная точность работы. Если сделал Хоменко, можно было не проверять, это знали все в цехе.
Обязанности бригадира Хоменко принял без всякого энтузиазма; командовать людьми он не любил и не умел, для него самой интересной была его собственная работа.
