— Как же вы живёте, деточки, как поживаете, как здоровьичко, почему не все дома?
— Марина в школе, Андрейка в садике играет.
— А учитесь как?
— Все хорошо учатся.
— А Марина уже седьмой кончает?
— Да, осенью в техникум пойдёт.
— Андрюшечка, говорили мне, болел? Как теперь его здоровьичко?
— Болел, это правда. Скоро в пионерский лагерь поедет на лето. Там совсем поправится.
— А как он, мальчик хороший, почтительный, не балуется?
— Мальчик хороший.
— Прислал бы ты его ко мне пожить, а то скучно одной. Отдашь богу душу — некому будет и глаза закрыть! А для вас одним ртом меньше.
— Нет, мы вместе будем жить.
— А может, он захочет? Может, его самого спросить?
— Нет, — резко сказал Иван, — захочет он или не захочет, я этого не разрешу.
— А, конечно, конечно, ты ведь у них опекун законный. Только детей, Ваня, вырастить — не улицу перейти.
Она помолчала, дожидаясь, что скажет Иван, но тот не вымолвил ни слова. Больше всего ему хотелось, чтобы Анастасия поскорей ушла. Но бабка, как видно, совсем не собиралась так быстро оставлять свои позиции.
— А чайком вы меня, деточки, напоите или так, не угостивши, домой отпустите?
Иван сдержанно сказал:
— Христинка, поставь чай.
Христя встрепенулась, молча вышла на кухню.
— Какая она хмурая у тебя да неприветливая! — проводила её глазами бабка. — С чего это она такая? Нет ли горя какого или неприятностей в вашем семействе?
Христя принесла чай, поставила на стол хлеб, масло, банку с джемом, а бабка Анастасия продолжала, оглядывая стол:
— О, не бедно, не бедно живёте! Видно, хорошо зарабатываешь? Сколько в получку приносишь?
— Заработать всегда можно, были бы руки, — уклонился Иван от точного ответа.
— А всё-таки сколько? Да ты, сыночек, не бойся, говори по правде. Мы ведь не чужие.
Иван с удовольствием выставил бы дорогую родственницу за дверь, но заставил себя сдержаться.
— Слесарь четвёртого разряда зарабатывает четыреста пятьдесят рублей в месяц.
Бабка задумалась, погрела, охватив стакан горячего чаю, похожие на птичьи лапки руки и сказала:
— Из всей родни у нас на грешной земле только ваша семья да я остались. Живём далеко друг от друга, не по-родственному. Перееду я, деточки, к вам. Кроватку мне в кухоньке поставьте, и буду я доживать свой век с родными, борщок вам варить, а вы — за моей старостью приглядывать. А как помру, может, и наследство вам какое оставлю, кто знает, кто ведает!..
Иван представил себе в их солнечной квартире бабку Анастасию, её скучные нотации, ссылки на Священное писание, даже почувствовал запах ладана, которым пропахнут комнаты, и твёрдо сказал:
— Пейте чай, бабушка Анастасия. Мы мамино пальто хорошо помним.
— А это грех, грех старое вспоминать. Так когда же мне, сыночек, можно переезжать? На неделе или в воскресенье?
Иван на мгновение задумался: дразнит его бабка или в самом деле задумала переезжать? А с другой стороны, почему бы ей и вправду не захотеть сюда переселиться? Села бы на шею, да ещё и кнутиком погоняла. И, понимая, как много решает эта минута, Иван сказал:
— Вот что, бабушка Анастасия: если вы попробуете явиться сюда с вещами, вас никто в дом не пустит. Нам и без вас хорошо.
— Правильно, — сказала Христина. Она очень боялась, как бы брат не размяк, не поделикатничал, не уступил нахальной старухе.
Но, видно, опасения её были напрасны, Иван говорил уверенно. Теперь он отобьёт любую атаку, это ясно.
Бабка тоже хорошо это поняла.
— Сильный ты, сыночек, вырос, сильный, — криво усмехаясь, сказала она. — Только напрасно ты старую бабку обидел. Я и не собиралась к вам, только испытать хотела, чтобы узнать, как ты своей родне сердце раскрываешь, как своих ближних любишь. Бог с тобой, сыночек!
— Бросьте вы про бога! Надоело! — сказал Железняк.
Анастасия осторожно поставила на блюдечко допитый стакан, внимательно оглядела и положила в рот намазанный маслом и джемом кусочек хлеба и встала.
— Ну, будьте здоровы, любоньки мои, будьте здоровы. Я наведаюсь ещё к вам как-нибудь, наведаюсь.
Она помахала рукой, сложив пальцы щепотью, как будто борщ солила.
Иван не сразу сообразил, что Анастасия перекрестила всех на прощанье. Опять зашуршала чёрная юбка, и гостья медленно, словно ожидая, что её попросят остаться, направилась к выходу. Но никто не попросил, Христя, громко стукнув дверью, заперла её на ключ.
Иван засмеялся.
— Не бойся, не вернётся.
— Я не боюсь. А так всё-таки вернее. Не знаю, как могут быть люди такими нахальными? Жить с нею вместе… Да я куда глаза глядят убежала бы…
Христя произнесла эти слова, гневно сжимая кулаки, возмущаясь всем своим маленьким сердцем. Ей уже скоро будет четырнадцать, она выросла, стала высокая и тоненькая, как тростинка. Руки у неё большие и красные, привычные к мытью пола, ко всякой работе. И когда Христя стискивала кулак, то это был настоящий кулак, крепкий, как чугунная гирька. Наступало время, когда из девочки вырастает девушка. Лицо её становилось тоньше, выразительнее. Очень высокий лоб и большие — наверно, ещё больше, чем у Сани Громенко, — живые, блестящие глаза надолго запоминались.
— У тебя глаза, как у кошки, — сказал Иван. — Не свети ими так сильно, а то пожар наделаешь.
Христя не улыбнулась, только опустила ресницы. Пауза длилась недолго.
— Скажи, зачем она приходила? — вдруг заинтересовалась девушка.
— Во всяком случае, не для того, чтобы к нам переселяться, — ответил брат. — Это она на зуб нас хотела попробовать, узнать — решимся отказать или нет. Подразнить хотела.
— Только за этим и приходила?
— Конечно, не только за этим… ты понимаешь, Христинка, — закручивая пальцами несколько волосинок на густой брови, ответил Иван, — и я вот не могу догадаться, зачем она приходила. Вертелась она, как овца перед обухом, ходила вокруг нас и кругами и спиралями, а до самого главного так и не дошла. Это была разведка. Но что ей тут разведывать?
Распахнулась дверь, и в комнату вбежал Андрейка. Он уже совсем забыл о своей болезни, и, если бы можно было забыть о разговоре с Иваном, жизнь была бы прекрасной.
— Выиграли два — один, только что по радио передавали. Теперь наш «Шахтёр» на восьмом месте, — торжественно объявил он. — Кто это у нас был?
— Бабка Анастасия, — ответила Христина. — Хотела тебя к себе в Дружковку на постоянное жительство взять.
— Что? — Андрей вдруг побледнел и стал хватать воздух ртом, как выброшенная на берег рыба. — Меня?!
— Да, тебя, — улыбнулся Иван. — Но не бойся, мы не отдадим.
И тут же неожиданно мелькнуло подозрение, волновавшее его.
— Слушай, Андрейка, — сказал он, — а бабка Галчиха — это не она, не Анастасия?
На младшего Железняка эти слова подействовали как удар. Он съёжился, притих и вдруг разрыдался.
— Что ты? Что ты? — испугался Иван.
— Если ты мне ещё раз скажешь про бабку Галчиху, я убегу из дома! Убегу! — рыдая, проговорил мальчик.
— Ладно, ладно, перестань, — успокаивал его не на шутку взволнованный Иван.
— Успокойся, — обняла брата Христя, — и хватит говорить про эту святошу.
А «святоша» в это время ехала в автобусе в Дружковку. Двадцать километров промелькнули быстро, вот уже и улочка, где стоит домик Анастасии Петровны. Шофёр любезно остановил машину — старость надо уважать. Бабка быстро сошла, крикнула шофёру: «Благослови тебя господь», — и зашагала домой.
На улице уже совсем стемнело, окна в домике Анастасии Петровны ярко светились, словно висели врезанные в густую, непроницаемую темноту донбасской ночи.
— Опять ставни не закрыл, — сердито сказала старуха, подошла к окнам, навела порядок и только тогда вошла в сени.
— Ну? — послышалось навстречу, когда Анастасия открыла дверь.
Кирилл Сидоренко лежал, растянувшись во весь рост, на бабкиной постели. В комнате вместо благостного запаха ладана и сушёных трав стоял запах крепкого табаку.
— Ты меня ещё не запряг, так и не понукай! — огрызнулась бабка Анастасия. — Опять в комнате курил? Во двор ему лень выйти. И ставни не закрыл. Лежебока!
— Хватит! — сказал Кирилл. — Рассказывайте, что там?
— А чего рассказывать, голубчик? Нечего рассказывать, все на своих местах в Калиновке, завод дымит, магазины торгуют, Железняк смеётся, а ты, как дурак, на кровати вверх животом валяешься и ждёшь, пока тебя позовут. Не надейся. Не остановился без тебя завод. Крутится.
— У Железняков были? Марину видели?
— Была у родственничков моих дражайших, — снова сбиваясь на елейный тон, заговорила бабка. — Была и чаёк попивала. Марины не видела, в школе она. Зато другая сестричка у них — ну чисто тебе кошка! Глаза светятся, только когти прицепи — и кошка кошкой, прости, господи, меня, грешную!
