— Увы, такой оборот дел меня не устраивает, — покачал головой маркграф. — Слово чести герцога, будь оно дано, гарантировало бы мне…
— Это излишняя формальность, — жестко сказал де Легран дю Буа Курбе. — Я думаю, что проволочка во времени может вам повредить. Во всяком случае не поможет уладить ваши отношения с епископом, а тем более с Шато-д’Ором. Вряд ли вы успеете за весь завтрашний день собрать свои шесть тысяч человек. Завтра в полдень войско его высочества переправится через реку. А если я вдруг окажусь у вас здесь заложником, то Визенфурт будет атакован еще раньше. Если же со мной случится нечто похуже, то мой заместитель, виконт де Бюссон, не будет терзаться угрызениями совести по поводу несчастной судьбы города Визенфурта, а также…
— Вы хотите сказать, «а также и вашей судьбы»? — побелел маркграф.
— Я сказал только то, что сказал, ваша светлость, остальное вы додумали сами… Принимая во внимание все, что было сказано, я прошу разрешения откланяться… — Церемонно поклонившись, де Легран дю Буа Курбе направился к выходу. Маркграф, секунду помедлив, воскликнул:
— Мессир! Я полагаю, наш разговор не окончен…
— Почему же? — с деланным удивлением произнес виконт. — Как мне кажется, вы уже приняли решение…
— Вы поторопились, виконт. Я только что собрался сообщить вам, что согласен на ваше предложение.
— У меня не создавалось такого впечатления, — издевательски заявил виконт. — Ну да Бог с ними, с моими впечатлениями! Приятно, что разум возобладал у вас над излишней щепетильностью.
— Мне было приятно доставить вам удовольствие своим согласием! — расплылся в улыбке маркграф.
— Итак, спустя три часа после того, как я покину ваш замок, войско его высочества под моим командованием перейдет реку у Лугового брода. Мы разобьем лагерь на лугах, которые уже выкошены вашими мужиками, и потому не причиним потрав вашим угодьям. Провиантом мое войско обеспечено на два дня. Рекомендую вам, ваша светлость, продумать, каким образом мои воины будут снабжаться дальше, дабы в наших отношениях не возникло недоразумений… Пока войска будут иметь провизию, я обещаю вам удерживать их от самовольных действий… Надеюсь, что за это время мы сумеем наладить подвоз. Не так ли?
— Могу заверить вас, виконт, что ваше войско не будет ни в чем нуждаться…
…Спустя три часа после того, как виконт де Легран дю Буа Курбе покинул замок маркграфа, войска герцога начали переправу через реку. Конница пошла через Луговой брод — обширный речной перекат, где летом уровень воды при слабом течении доходил всего до брюха лошади. От этого Лугового брода и пошло некогда название Визенфурт. Пехоту — лучников, арбалетчиков и копейщиков — де Легран послал на нескольких десятках лодок. Обоз, а также метательные машины — двадцать катапульт, баллист и стрелометов — перевозили на плотах. Вскоре на свежескошенных лугах несколько ниже Визенфурта возник шумный военный лагерь. Туда же маркграф стал помаленьку собирать войска вассалов. Прогнозы относительно численности войск, оставшихся верными маркграфу, оказались слишком оптимистичными. Собрать удалось едва ли три тысячи человек. Городское цеховое ополчение сослалось на отсутствие оружия и выставило всего полтораста копейщиков. Монастыри Святого Иосифа и Святого Якова объявили, что, не получив благословения епископа, не имеют права посылать куда-либо своих воинов. Что же касается вассалов, то большая их часть вообще не допустила к себе гонцов маркграфа. Часть объявила, что не может вмешиваться в войну между своими, а другие просто ушли к Шато-д’Ору.
Итак, надеяться маркграф мог теперь только на герцога и его войско.
АНДРЕА ПОПРАВЛЯЕТСЯ
Почти целые сутки мы с вами, читатель, не заглядывали в жилище бортника Клауса, где отлеживалась после боя с монахами брата Феликса смелая воительница Андреа, о происхождении которой мы кое-что узнали из предыдущей главы. Не будем сейчас разбираться, что тут правда, а что ложь. Об этом разговор еще впереди. Покамест вкратце расскажем о том, как Андреа провела те сутки, что мы ее не навещали.
Расстались мы с ней в то мгновение, когда ее посетили мысли о побеге. Однако сытость и тепло тут же вновь погрузили ее в сон, и проспала она до глубокой ночи, когда желудок ее подал соответствующий сигнал.
В комнате стояла непроглядная тьма. Поморгав глазами, чтобы приучить их к темноте, Андреа вновь подумала, что не худо бы выбраться из дома, не привлекая внимания Клауса. Уж очень она стеснялась обращаться к нему с просьбой о помощи… Приподнявшись на локте здоровой руки, она осторожно сняла с постели здоровую ногу, а потом, с куда большей осторожностью, — раненую. Раненая нога тупо ныла, и казалось, боль почти ушла, но едва Андреа попробовала встать и сделать шаг, как ляжку словно проткнули ножом.
— Чер-рт! — скрипнула зубами Андреа и, чтобы не упасть, схватилась рукой за стол. Стол поехал по полу, загрохотал, и в ту же секунду с пола вскочил Клаус, спавший там на медвежье шкуре.
— Куда ты, милая? — воскликнул он. — Ходить-то тебе рано, а то, не дай Бог, разбередишь рану-то, заживать долго будет… Дикое мясо может вырасти, долго маяться будешь…
— До ветру мне надо… — пробормотала Андреа, краснея с головы до пят. В темноте, слава Богу, незаметно было.
— Ну, это дело простое, — сказал Клаус. — Так бы и сказала. Все ведь люди, раз едим-пьем, значит, и, это, обратно отпускаем… Садись-ка мне на руки, снесу…
— Стыдно, — чуть слышно прошептала Андреа.
— Ну уж. — И Клаус осторожно подхватил ее на руки. На могучих руках его, жестких и мозолистых, знакомых с каменным, деревянным, железным и прочим делом, Андреа почувствовала себя так уютно и спокойно, как когда-то в далеком-предалеком детстве, когда ходил за ней старый и грубый бобыль и вояка Жан Корнуайе, долгие годы заменявший ей отца, о котором она, как, впрочем, и о матери, ничего не знала. Тогда Жан Корнуайе подхватывал ее, крохотную девчушку в мужском одеянии, игравшую только под надзором Корнуайе, отца Игнация или даже самой Клеменции, строго изолированную от посторонних глаз, на руки и под ее заливистый хохот подбрасывал под самый потолок.
Клаус вынес ее из комнаты, спустился по темной, но, видимо, хорошо знакомой ему лестнице, затем, тихо шлепая по выложенной камнями дорожке, отнес к дощатой постройке. Там выяснилось новое, не менее неприятное для Андреа обстоятельство: ей очень больно сидеть на корточках, и Клаусу пришлось поддерживать ее, пока она справляла свою нужду. Хорошо еще, что в нужнике было темно. Но щеки и уши у Андреа горели от стыда, и ей даже казалось, что они светятся в темноте, как раскаленное докрасна железно…
