Элен пожала плечами.
— На катафалки во Франции нет спроса, — ответила она.
— Старик Морель сбывает свои катафалки неграм, — сказал Бернар Бюзар. Я узнал это от Поля Мореля.
— Негритята наверняка похожи на наших детей, — вставила Элен. — И я убеждена, что они тоже предпочитают автомобили.
— Все идет в Африку. Больше я ничего не знаю.
— Может быть, они принимают эти кареты за катафалки, — сказала мать. Этих людей тянет на все мрачное.
— В таком случае Морель должен был бы выпускать их черными, проговорила Элен.
— А может быть, у негров траурный цвет красный, — возразила ей мать, раз у них черная кожа. Это было бы вполне разумно.
— Вы несете чушь, — сказал отец. — Просто Морель нашел какой-то фокус, чтобы сбывать неграм свои кареты.
— Да нет же, папа, — возразил Бернар. — Морель продает свои игрушки колониальным торговым конторам, которые покупают у негров все их товары и снабжают их всем, в чем те нуждаются. Неграм ведь тоже нужны игрушки…
— Я именно это и говорю. У них забирают слоновьи рога и взамен всучивают пластмассовые кареты.
— У слона нет рогов, — сказала Элен.
— Забирают каучук.
— Каучук везут из Индокитая, — сказала Элен.
— В Африке он тоже есть, — вмешался брессанец. — Я читал об этом в «Альпийском стрелке».
— Я знаю, что говорю, — продолжал отец. — Бернар стал сообщником фальшивомонетчика. На него следовало бы подать в суд.
— Ты преувеличиваешь, — заступилась мать. — Эти кареты не бог весть что, но все же они стоят каких-то денег.
— Бернар принимает участие в некрасивом деле.
— Черт побери! — взорвался Бернар.
— Будь повежливее с отцом, — остановила его мать.
Бернар встал и прошел к себе в комнату. Брессанец последовал за ним. Они легли рядом на кровать и немедленно заснули. Впервые с середины мая их не угнетала необходимость через три часа возвращаться в цех.
Когда Бюзар проснулся, он увидел, что брессанец сидит перед отцовским шедевром — макетом площади Согласия и переключает светофор при въезде на улицу Руаяль: красный свет, зеленый, желтый и снова красный.
— Твой отец тут кое-что забыл сделать.
— Только не говори ему.
— Тут есть все, даже пожарная машина. Но нигде ни одного велосипедиста.
— Наверное, в Париже мало велосипедистов. Тем более на площади Согласия.
— А мне говорили, что встречаются…
— Ты прав! — воскликнул Бюзар. — Я даже знал одного, приезжал к нам в отпуск. Он развозил газеты.
— Давно приезжал?
— В тысяча девятьсот сорок шестом году.
— Теперь, должно быть, газеты развозят на мопедах.
— Не обязательно, — сказал Бюзар. — Это зависит от себестоимости и расходов на амортизацию.
— Конечно, — согласился брессанец.
— Все это мне объяснил Поль Морель, пока ты был на велогонках в своей деревне.
— Ты с ним дружишь!
— А что мне это дает?
Оба помолчали.
Потом взглянули друг на друга, и брессанец сказал:
— Поехали?
— Я как раз об этом же подумал.
Они вытащили свои велосипеды, висевшие в дровяном сарае, и тихонько поехали рядом по Сенклодской дороге к перевалу Круа-Русс.
Прошел дождь, и в лугах пахло грибами. Было свежо, но еще не холодно. Столько месяцев Бюзар не тренировался и даже не ожидал, что ехать будет так легко.
— Как дела? — спросил брессанец.
— Все в порядке.
— Я тебя подожду на перевале, — сказал брессанец и умчался вперед.
Бюзар дал ему отъехать, потом сам приналег и с легкостью нагнал его. При каждом повороте педали он преодолевал большее расстояние, чем брессанец.
Поравнявшись с крестьянином, он посоветовал ему:
— Переходи на большую передачу.
— Ты думаешь?
— Попробуй.
Брессанец переключил передачу и поехал с меньшим напряжением. На первом же повороте Бюзар обошел его и остановился, поджидая своего товарища.
— На вираже ты должен был переключить на малую передачу.
— А разве у тебя не та же передача, что у меня? — спросил брессанец.
— Нет, сейчас меньше, ты же видишь, что я верчу педали с большим напряжением, чем ты.
— Я сильнее тебя, — сказал брессанец.
— Конечно, — согласился Бюзар. — Но я лучше знаю велосипед.
Так, болтая, они поднимались к перевалу, а в пятистах метрах от него сделали рывок, и Бюзар пришел первым благодаря своей сноровке.
Они уселись у подножия креста.
— На первом моем велосипеде не было переключателя скоростей, рассказывал брессанец.
— Сколько тебе было лет?
— Это было в феврале этого года.
— А прежде ты никогда не ездил?
— Нет.
— Ты чемпион.
— Верно… Знаешь, пожалуй, мне больше нравятся велосипеды без переключателей. Все эти передачи сбивают меня с толку.
— А у твоего первого велосипеда сколько было зубьев на задней шестерне?
— Шестнадцать.
— И на нем ты одолел перевал Фосий?
— Да.
— Ты чемпион из чемпионов!
— Ты прав, — согласился брессанец.
— Если бы ко всему еще ты умел как следует пользоваться своим велосипедом, ты бы стал чемпионом чемпионов из чемпионов.
Бюзар перевернул велосипед и принялся объяснять принцип устройства переключателя скоростей и какие нужно выбирать передачи в зависимости от подъема, от спуска, от ветра, от того как проходишь вираж — срезая или нет, а также исходя из тактики противника и учитывая свой запас сил.
— А в общем бесспорных правил нет, — сказал Бюзар. — От слишком многих вещей это зависит. Правда, кое-кто тебе скажет, что существуют бесспорные правила. По-моему, это не совсем так. Хороший гонщик, кроме всего, должен чувствовать, в какой момент ему следует переключить передачу и какую именно выбрать. Но если даже в тебе развит инстинкт, все равно ты прежде всего должен знать…
Брессанец задавал вопросы, повторял ответы. Ему захотелось сразу же применить на практике вновь приобретенные знания, и он предложил спуститься в Клюзо, а на обратном пути проделать подъем с тринадцатью поворотами. Но было уже поздно. Солнце скрылось за горами.
— Ничего, поднимемся при свете фонарей.
— Никто не устраивает гонок при фонарях.
— Прошлой зимой я тренировался при фонарях.
— Ну ты же чемпион из чемпионов, — повторил Бюзар.
Но все же он настоял на немедленном возвращении в Бионну. К чему ему тренироваться, раз он больше никогда не будет участвовать в гонках?
Спускались они медленно, чтобы растянуть удовольствие.
«Собственно говоря, почему это я больше никогда не буду участвовать в гонках?» — спросил себя Бюзар.
Ему пришло в голову, что работа в снэк-баре не помешает ему остаться гонщиком-любителем. И что есть даже возможность перейти в категорию «независимых», промежуточную между любителями и профессионалами; Роби́к, Антонен, Роллан и Дарригад начинали свою спортивную карьеру «независимыми». И что, пожалуй, для «независимого» должность управляющего самая подходящая. И что Мари-Жанна — женщина с головой и сможет управлять заведением, пока он будет на тренировках.
Бюзар почувствовал такую же радость, как в тот день, когда нашел способ заработать триста двадцать пять тысяч, необходимых, чтобы заполучить Мари-Жанну и снэк-бар.
С тех пор, как он стоял у пресса, у него было время, даже слишком много времени, во всех подробностях представлять себе будущее. И картина близкого счастья потускнела, подобно контактам старого аккумулятора, покрывшимся окисью. Ток перестал проходить. Честно говоря, снэк-бар самый обычный ресторан. Управлять им — это работа. «Кадиллак», «остен» или «мерседес» — это всего-навсего автомобили. Утренний завтрак в постели это чашка шоколада с рогаликами. Деньги — это деньги. Мари-Жанна — просто женщина.
Последние недели его воодушевляла только одна мысль: разделаться наконец с прессом, с четырехчасовой сменой, с трехсменной работой, дождаться сто восемьдесят седьмого дня. В цеху каждый рабочий прикалывает на стенке рядом со своей машиной изображение того, чем он увлекается, или чем, как кажется ему, он увлекается, или хочет увлекаться. У большинства на стенке висит фотография какой-нибудь красотки, чаще всего Лоллобриджиды. Но из стыдливости люди часто немножко кривят душой. За Лоллобриджидой может на самом деле скрываться какая-нибудь худенькая девушка, чье имя не решаются называть даже самому себе, так что скульптурные формы Лоллобриджиды напоминают о той, у которой их нет. Другие вешают снимок мотоциклетки или мотороллера, взятый из каталога; Бюзар прикрепил вырезанную из календаря полоску начиная с 16 мая, где были целиком июнь, июль, август, сентябрь, октябрь и часть ноября — до воскресенья 18-го. Ежедневно он вычеркивал по одному дню.
Мысль, что он сможет принимать участие в гонках, и даже еще лучше, чем раньше, как «независимый», придала смысл тем тринадцати дням, которые осталось ему пробыть у пресса. Почему он не подумал об этом раньше? Из-за Мари-Жанны, она не хотела, чтобы он сделал карьеру велогонщика. И вот, выбрав снэк-бар, он отказался от спортивной славы. Но как же он не вспомнил, что у него останется возможность выступать в категории «независимых»? А как же до 1873 года никому не приходило в голову, что можно сохранять равновесие на двух движущихся колесах? Но Бюзар отказался размышлять над природой изобретений.
