Он даже получал от этого какое-то удовольствие. Ожидание, когда загорится красный глазок, после того как карета уже сброшена в ящик, было для него самой скучной частью ритуала.
Бюзар пришел немного раньше четырех часов.
— Дело пошло быстрее, — радостно сообщил ему брессанец.
— Вот если бы нам платили сдельно, это было бы замечательно, — ответил Бюзар. — А на почасовой оплате нас облапошивают.
— Мы получим меньше?
— Ты чемпион!
— По чему?
— Чемпион глупости, — сказал Бюзар.
Бюзар смотрел на остальных прессовщиков: они кончали свою первую восьмичасовую смену в новом темпе работы. Ритм мало изменился. Движения оставались такими же медленными, как и раньше; уничтожено было несуществующее движение — передышка, а это было незаметно. Только, пожалуй, у рабочих был еще более осовелый вид, чем обычно.
Бюзар и брессанец работали шесть смен по четыре часа, и на них увеличение темпа сказалось меньше, не так сильно возросла сонливость, характерная для работы на прессе.
Сперва они заметили, что больше устают лишь во время перерывов между сменами. Сон брессанца стал менее глубоким, его руки продолжали двигаться и во сне: отсекали «морковку», разъединяли сдвоенные кареты; временами он вздрагивал, просыпался и искал красный глазок. Бюзар спал еще меньше, чем раньше; едва он ложился, мышцы ног у него напрягались так, что хотелось немедленно сесть на велосипед, но стоило ему вскочить с постели, это ощущение пропадало, ноги становились как ватные. Постоянное недосыпание привело к тому, что Бюзар все время находился в полусонном состоянии. Ни с того, ни с сего у него начинали пылать щеки, леденели конечности. Словно бы он после долгого воздержания выпил стакан вина. То и дело он проводил рукой по лбу, как будто пробирался сквозь чащу и снимал паутину, прилипавшую к лицу.
Наступило 15 ноября. Бюзару и брессанцу оставалось провести на фабрике всего три дня.
Закончив послеобеденную смену, брессанец не захотел пойти, как обычно, к Бюзарам; он улегся в кладовке, примыкавшей к цеху, на мешки с пластмассой. В восемь вечера Бюзар разбудил своего товарища и лег на его место.
В полночь брессанец вошел в кладовую. Бюзар лежал на мешках, чуть приподнявшись на локте, с открытыми глазами.
— Твоя очередь, — сказал брессанец.
Бюзар ничего не ответил и не двинулся с места.
— Уже больше двенадцати!
Полное молчание.
Брессанец издал боевой клич своей деревни. Бюзар вскочил на ноги.
— Ты чего? Что такое? — испуганно спросил он.
— Ты спал с открытыми глазами.
— Я не спал.
— Нет, спал. Ведь ты не слышал, что я тебе говорил.
— Ты завопил, как дикарь.
— А до этого я пробовал с тобой разговаривать.
— Значит, ты прав, я спал.
— С открытыми глазами, — подчеркнул брессанец.
Он молча вглядывался в лицо Бюзара.
— Ты что на меня так смотришь?
— Торопись… Вот уже десять минут машина стоит.
— Иду.
— Послушай… Если тебе очень захочется спать, разбуди меня раньше времени. Я покрепче тебя.
— Да что ты! — запротестовал Бюзар.
Он вошел в цех и восстановил прерыватель тока на предохранительной решетке пресса. Брессанец со второго месяца стал работать без предохранительного устройства, с поднятой решеткой, как большинство рабочих, избавляя себя тем самым от двух лишних движений. Но Бюзар оставался верен данной себе клятве. В детстве, когда боль кажется еще нестерпимее, чем это есть на самом деле, его воображение рисовало с необычайной остротой, как его рука попадает в пресс и ему расплющивает пальцы. Каждый раз, когда он, здороваясь с незнакомым человеком, чувствовал, что у того только два или три пальца, и видел культяпки, ему в этот момент представлялось, что это его собственная рука зажата прессом.
Обычно, заступая на смену, Бюзар раскручивал провода, которые брессанец четыре часа назад соединил, очищал перочинным ножом концы проволоки, доставал из-под бункера отвертку и присоединял провода к прерывателю тока. Сменяясь, брессанец вытаскивал оба конца провода и снова соединял их вместе. Они набили себе на этом руку, и вся операция занимала не больше двух минут.
Бюзар включил рубильник, поднял решетку, вынул сдвоенные кареты, которые отлил брессанец, опустил решетку…
В час ночи в цех пришла Элен Бюзар, обеспокоенная тем, что никто из парней не появлялся с полудня.
В это время Бюзар вынимал из формы сдвоенные кареты, он опустил решетку. Элен спросила:
— Где твой товарищ? Дома волнуются, потому что никто из вас не пришел обедать.
Бюзар отсек «морковку», разъединил кареты и сбросил их в ящик. Под глазами у него были черные круги, лицо стало свинцового цвета.
Он показал пальцем в сторону кладовки, где спал брессанец. Загорелся красный глазок. Бюзар поднял решетку.
Элен ушла в кладовку и растормошила брессанца.
— Вы что, решили вообще не есть?
Брессанец сел на мешки с пластмассой.
Его щеки тоже были мертвенно-бледны. Он уставился на Элен непонимающим взглядом.
— Вы перестали есть?
— Я бы не прочь перекусить, — ответил наконец брессанец.
— Вы ничего не ели с самого утра?
— Кажется.
— Пойдемте домой. Я вам быстренько что-нибудь приготовлю.
Брессанец отрицательно покачал головой.
— Я хочу спать.
Он снова вытянулся на мешках, обхватив голову руками.
Элен поспешила к брату:
— И ты тоже не ел?
Бюзар поднял решетку, вынул кареты…
— Принести чего-нибудь?
Отсек «морковку», разъединил кареты…
— Мне некогда, — проговорил он. — Хотя…
Сбросил игрушку, поднял решетку.
— Хотя чего? — спросила Элен.
Вынул кареты, опустил решетку.
— Хотя… — повторил Бюзар.
Отсек, разъединил, сбросил…
— Хотя чего? — переспросила сестра.
Поднял, вынул…
— Ничего, — ответил он.
Опустил, отсек, разъединил, сбросил… Элен повернула рычаг, выключив мотор (в Бионне нет женщины, кроме, пожалуй, Мари-Жанны, которая не была бы знакома с управлением пресса). Бюзар поднял решетку — форма не раскрылась; Бюзар опустил решетку — поршень остался неподвижным. Бюзар посмотрел на свою руку, увидел, что в ней ничего нет, и взглянул на сестру.
Элен встретилась с братом глазами, но ей казалось, что он смотрит сквозь нее. Она бросилась к умывальнику у входных дверей, налила воды в стаканчик, поспешно вернулась и выплеснула воду в лицо Бернару.
— Немедленно иди домой, — сказала она.
Рабочие наблюдали за ними, продолжая поднимать решетки прессов (те, кто не отключил прерыватель тока), вынимать отлитое изделие, опускать, отсекать, разъединять, все в том же медленном темпе работы пресса. Не раз уже бывало, что к прессовщику, взявшему на себя дополнительную нагрузку и дошедшему до полного изнеможения, приходила жена, мать или сестра и самым решительным образом пресекала его подвижничество.
Рабочие ждали, кто же победит: мужчина в своем упорной стремлении достичь поставленной перед собой цели или женщина, возмущенная затеей, которая становится опасной для его жизни.
— Осталось всего три дня, — произнес Бюзар.
— Иди домой, поешь и поспи, — сказала Элен. — И товарища уведи! Ну, проработаете лишние сутки. Нельзя же убивать себя из-за одного лишнего дня!
— Я не могу бросить машину.
— Машина подождет, — сказала Элен. — Как-нибудь старик Морель не разорится от того, что его пресс простоит один день без работы…
Бюзар подошел к умывальнику и подставил голову под струю воды. Он вернулся, отряхиваясь, брызги разлетались во все стороны. Взгляд его оживился. Он, нахмурившись, посмотрел на сестру.
— Нам осталось всего три дня, — повторил он.
— Так останется четыре.
— Четыре я не вынесу.
Бюзар опустил рычаг. Внутри цилиндра зашуршал поршень.
— Я предпочитаю разом покончить с этим делом. А три дня не вечность.
Все это он выпалил одним духом, ровным и даже бодрым голосом.
— Видишь, я держусь неплохо, — добавил Бюзар.
Он поднял решетку, вынул сдвоенные кареты.
— А может быть, эти три дня ты будешь приносить нам еду сюда? продолжал он.
— Ни за что! — отрезала Элен.
— Всего-то три последних дня…
— Вредно спать в таком свинарнике.
— Три дня, — повторил он.
Бюзар сбросил в ящик очередную карету и показал сестре на прикрепленный к стене календарь:
— В воскресенье, в четыре часа дня, я встану на свою последнюю вахту…
Он поднял решетку, вынул кареты…
— …А вечером поведу тебя танцевать. Мари-Жанна не приревнует.
Бюзар отсек «морковку».
— Я поставлю бутылку шампанского.
— Ладно, там видно будет, — проговорила Элен. — Что тебе принести?
— Фрукты, шоколаду… Как гонщикам.
Он поднял решетку.
