— Я изучил старика. Ты совсем не в его вкусе. Он повез тебя только, чтобы похвастаться.
Жюльетта в свою очередь обратилась к нам за поддержкой.
— Сами видели, я его за язык не тянула. Сыну важнее всего его самолюбие, а отцу — похвастаться. А мне какой от всего этого толк? — И, повернувшись к Бюзару, она продолжала: — Ни тот, ни другой не способны сделать ради какой бы то ни было женщины то, что ты делаешь для Мари-Жанны.
Бюзар подозвал Серебряную Ногу:
— Еще по рюмке. Теперь угощаю я.
— Нет, — резко возразила Жюльетта.
— Что ты суешься? — спросил Бюзар.
— Хочешь — угощай, но сам не пей больше ни рюмки. Я тебе запрещаю.
— По какому праву ты мне запрещаешь?
— Разве ты не понимаешь, что они тебя съедят?
— Кто?
— Отец и сын.
— Ну и забавная же ты, — проговорил Бюзар.
Серебряная Нога налил всем рому и с вопросительным видом держал бутылку над рюмкой Бюзара.
— Так как же? — спросил он подмигивая.
— Лей.
Бюзар потянулся с рюмкой к Морелю.
— Твоя машина просила тебе кланяться.
— Что ты хочешь сказать?
— Жюльетта права. Но вам меня не съесть, потому что я смоюсь.
— Короткая же у тебя память, — возразил ему Морель. — Разве не я рыл землю, чтобы дать тебе возможность заработать эти триста двадцать пять тысяч?
— Я идеальная машина, — сказал Бюзар. — При покупке за меня ничего не надо вносить. Единственные твои расходы — содержание этой машины.
— Вот твоя благодарность!
— Через десять лет ты все еще будешь торчать у пресса! — воскликнула Жюльетта.
— Нет, — сказал Бюзар, — я отсюда смоюсь.
Он подозвал Серебряную Ногу.
— Налей еще!
Бюзар выпил залпом рюмку рому и посмотрел на Жюльетту.
— Вот у тебя доброе сердце…
— Я тебя люблю, — проговорила Жюльетта.
— Все понятно, — вмешался Поль Морель.
Жюльетта повернулась к нему.
— Не скоро ты понял.
— Ладно, ладно. — И он деланно рассмеялся. — Выходит, смываться-то надо мне?
— Спокойной ночи, — ответила ему Жюльетта.
— Видите, какая она… — проговорил Поль Морель.
Все молчали. И смотрели на него. Он встал и положил мне руку на плечо.
— Это глупо, но я в самом деле втюрился в нее. — И, обращаясь к Серебряной Ноге, сказал: — Припишешь к моему счету.
— Что именно? — спросил Серебряная Нога.
— Все! — И Поль Морель добавил: — Только на это я и гожусь.
Но в голосе его не чувствовалось озлобления, скорее робость.
Бюзар и Жюльетта смотрели друг на друга и не слышали его.
— Ну, прощайте, — сказал он.
Поль Морель ушел.
Бюзар продолжал смотреть на Жюльетту. Он не казался пьяным. Лицо у него было такое же напряженное, как во время третьего этапа на гонках, когда он после падения продолжал ехать, истекая кровью.
— Ты такая красивая. Как можешь ты путаться с ними?
— Скажи слово, и я сразу забуду, что путалась с ними.
— Я радуюсь жизни, когда вижу тебя.
— Если бы ты захотел, Бюзар…
— Ты же знаешь, я люблю Мари-Жанну.
— Да, верно. Ты любишь Мари-Жанну.
— Ты красивее Мари-Жанны. Ты лучше ее. И мне с тобой лучше. Но почему же так, почему я люблю Мари-Жанну?
— Нам с тобой не везет, — сказала Жюльетта.
— Мари-Жанна немножко похожа на них. Она расчетливая. В ней нет широты.
— Надеюсь, ты не думаешь, что я буду ее защищать.
— Ты на это способна.
— Да, потому что я ставлю себя на ее место. Мари-Жанна обороняется…
— От кого?
— Просто обороняется.
— Мы с тобой сильны, как львы, — сказал Бюзар.
— Это только так кажется.
— Вот я — лев. Я твердо решил удрать отсюда. И я удеру. Я не уйду от пресса, пока не заработаю эти триста двадцать пять тысяч. А потом прощай Бионна!
— Львенок ты мой…
— Ты смеешься надо мной?
— Неважно, ведь я тебя люблю.
— Почему ты смеешься надо мной?
— Львы не удирают.
— Просто ты не хотела бы, чтобы я уезжал из Бионны. Вот ты и говоришь, что львы не удирают. Все это потому, что ты любишь меня.
— Ты угадал, — сказала она.
— Серебряная Нога, налей нам еще по рюмке… До чего же ты красивая, Жюльетта!
И так они беседовали до поздней ночи, повторяя все те же вопросы и ответы, все те же восклицания то в одной последовательности, то в другой, но содержание не менялось. Только с каждой рюмкой они говорили все медленнее и медленнее.
Если бы кто-нибудь случайно зашел в бистро, он бы не подумал, что они пьяны. Бюзар сидел слишком прямо на своем стуле, как воспитанные в строгости юноши из старых аристократических семей; воспитание вошло у них в плоть и кровь, поэтому вид у них всегда такой непринужденный, но они умеют в нужную минуту выпрямиться и, как их учили, подобрать живот. Жюльетта редко пьянеет, она выдерживает любое количество спиртного, как горный поток вешние воды.
Неожиданно Бюзар уронил голову на скрещенные руки. Он уснул.
Было четыре часа утра. Серебряная Нога давным-давно опустил железные шторы.
— Бюзару нужно сменить брессанца в восемь часов, — заметил я.
— Ты уложишь его? — попросила Жюльетта Серебряную Ногу.
— Если хочет, может лечь на диванчик.
— А ты его разбудишь?
— Ему волей-неволей придется проснуться. В шесть придет уборщица и начнет уборку.
Мы вдвоем с Жюльеттой перенесли Бюзара на диванчик.
— Дай одеяло, — обратилась Жюльетта к Серебряной Ноге.
— Ты чего распоряжаешься?
— Живей!
Жюльетта укрыла Бюзара и заботливо подоткнула край одеяла. Поцеловала его в лоб.
— Я бы так тебя любила, — сказала она.
Она вышла, нагнувшись, чтобы пройти под приспущенной железной шторой, и вскоре до нас донеслось рычание ее мотороллера.
— Выпьем по последней, — предложил я Серебряной Ноге. — До чего же она хороша!
7
Пятого ноября в полдень фабрику «Пластоформа» закрыли на два дня, чтобы за это время оборудовать на прессах новую систему охлаждения.
Вместо воды, циркулирующей в стенках формы, теперь будут применять какой-то химический состав. Но прежде необходимо было модифицировать змеевики, чтобы кислота не могла разъесть металл. Время охлаждения пластмассы сократится на две трети.
Бюзар немедленно подсчитал, как отразится усовершенствование машины на его работе.
Теперь в его распоряжении будет всего десять секунд вместо тридцати на то, чтобы отсечь «морковку», разъединить сдвоенные кареты и сбросить их в ящик. Красный глазок загорится как раз в тот момент, когда он закончит эти три операции. Итак, рабочие лишились передышки.
Теперь Бюзар будет выпускать по одной карете-катафалку каждые двадцать секунд, по три в минуту, сто восемьдесят в час, две тысячи сто шестьдесят в день, следовательно, за те тринадцать дней, которые ему осталось провести у пресса, чтобы заработать свои триста двадцать пять тысяч франков, он отольет двадцать восемь тысяч восемьдесят катафалков вместо четырнадцати тысяч сорока. Но что это ему даст?
Каждый рабочий производил такие же вычисления. Люди, собираясь вместе, обсуждали нововведение. Несмотря на приказ прекратить работу, все разошлись только в час дня.
Во избежание недовольства дирекция одновременно объявила о прибавке зарплаты на десять франков в час.
Бюзар подсчитал, что он будет зарабатывать две тысячи четыреста сорок франков в сутки вместо двух тысяч сорока, значит, его пребывание на фабрике сократится на один день и три часа. Но так как двое суток вынужденного простоя оплачивались по старой расценке, без надбавки за ночную работу, то для него в конечном счете ничего не изменится. Он закончит свое подвижничество, как и предполагал, в воскресенье, 18 ноября, в двадцать часов, а брессанец в полночь.
Юноши вместе пошли обедать к родителям Бюзара.
— Лично я, — сказал отец Бюзара, — не знаю, что покупатели находят в каретах старика Мореля. Почему они их все заказывают и заказывают, не пойму.
— Будь то серна, эдельвейс или карета — все одна мура, — сказал Бернар.
— У меня каждый эдельвейс не похож на другой, — запротестовал отец.
— Нынешний покупатель ничего не смыслит в качестве, — заметила мать.
— И я делаю всего несколько сотен эдельвейсов в год, — продолжал отец.
— А мне все же интересно, почему старик Морель так упорно отливает кареты? — вмешалась Элен Бюзар. — Современный покупатель предпочитает автомобили.
— Я же тебе объяснил, он выпускает кареты потому, что американцы ему продали по дешевке форму для литья катафалков, — сказал Бернар.
— Это не довод… — возразила Элен. — Я веду дела нашей мастерской и изучила потребности покупателя. Я не берусь продать и три сотни карет в год.
— А катафалки? — спросил брессанец.
Элен пожала плечами.
