Настоящее произведение искусства, стоившее отцу Филарету жизни. И грохнули священника не какие-то безвестные уркаганы, а лично боец за светлое будущее советского народа Василий Антипыч Велигуров. Не как-нибудь грохнул, а по приговору Особого совещания, потому что еще товарищ Дзержинский говорил: у чекиста должна быть холодная голова, горячее сердце и липкие, пардон, чистые руки. А значит, отправился отец Филарет в мир иной не безвинной жертвой, а самым настоящим преступником. Кто знает, может, Игорь Бойко со своим «Факелом» и реабилитирует его посмертно, но от этого отцу Филарету ни тепло, ни холодно, и вряд ли Василий Васильевич Велигуров добровольно захочет расстаться с панагией из папашиного наследства. Как, впрочем, и с теми произведениями искусства, которые он насобирал лично. У меня, к сожалению, нет времени ждать, пока Студент переработает этот огромный список. Время поджимает, не дает возможности быстро узнать — сколько народа перемолотили папа с сыном, для того чтобы набить свой загашник, сколько судеб исковеркали ради бриллиантов для диктатуры пролетариата.
— Хотя бы что-нибудь, Студент, — чуть ли не прошу моего главного эксперта.
— Очень много произведений искусства, принадлежавших ранее знаменитым дворянским родам, — наконец-то снизошел к моему вопросу Студент. — В частности, мне уже удалось выяснить, что, например, одна из табакерок в золотой оправе принадлежала Алексею Голицыну. Работа конца XVIII века, судя по рукописной классификации, если, конечно, можно ей доверять. На крышке — рисунок, заимствованный из картины Удри — Лебедь и Борзая. Картина эта была выставлена в Салоне в 1740 году. К слову сказать, это была популярная тема в то время. Табакерка была моделирована из фарфора в Ненсене в 1752 году и вырезана из полудрагоценного камня на основании берлинской табакерки. Та находится в коллекции Роберта Лемана. А где находится эта?
— Не отвлекайся, Студент. Сколько раз тебе говорить: лишние знания не способствуют отменному самочувствию. Ты что, забыл, как проверял эту истину на собственном опыте?
Студенту явно были неприятны воспоминания о ночи, когда мое появление в этой же квартире было для него куда важнее явления Христа народу. Тогда Чен сумел только оглушить Студента, да и то после оплеухи, нанесенной рукой, свободно пробивавшей доски, мой эксперт две недели отлеживался. Прими я неправильное решение, Чен успел бы сжечь наш архив, а чтобы горящий вместе с ним Студент не испытывал особых страданий или, очухавшись, не разорался, собирался сенсей Чен взрезать ему горло украденным у Рябова ножом «Барракуда».
Эти воспоминания у Студента почему-то восторга не вызвали и, чтобы мне не пришлось повышать тон, он продолжал:
— Согласно официальным данным табакерка поступила в 1920 году в Воронежский музей пролетарского искусства. Через пять лет этот один из многочисленных так называемых революционных музеев был закрыт и табакерка поступила в «Антиквариат».
О дальнейшей судьбе табакерки Студент вряд ли что-нибудь знает. В то время «Антиквариат» перемалывал произведения искусства тоннами. Скорее всего, эта замечательная организация подхарчила табакеркой товарища Велигурова, чтобы он не забывал заботиться о ее нуждах или просто закрывал глаза на чересчур умелые действия своих поднадзорных. А самого Алексея Голицына еще в восемнадцатом году пролетарский меч правосудия отучил от вредного пристрастия к табаку. Вряд ли его наследники могут рассчитывать на свои дворцы или эту небольшую табакерку, несмотря на демократические перемены в стране.
Саша не без сожаления оторвался от расстрела диверсантов, залетевших в какую-то недоразвитую страну прямо с острова так называемой Свободы, и на прощание я заметил:
— Из квартиры Студента не выпускать. И ты, кстати, тоже не высовывайся.
— Я уже сказал жене, что уезжаю в командировку. Надолго, — ответил Саша.
— Как сын? — глава фирмы постоянно должен показывать своим людям, что он в курсе всех их проблем.
— На будущий год в школу пойдет, — улыбнулся обычно мрачный Саша.
А ведь я спас не только Студента, но и Сашиного сына. В Советском Союзе не нашлось лекарства, способного сохранить жизнь пацану. Но в отличие от Министерства здравоохранения я действовал самым должным образом — и ребенок жив-здоров, и Саша в любую секунду готов положить за меня голову. Впрочем, ребенок здесь не причем, но, помня о моем поступке, Саша старается работать от души, а не просто за деньги. Кстати, о деньгах.
— Саша, не переживай, твой аванс и зарплату жене занесут сегодня же.
Врубив первую скорость, я почему-то подумал о человеке, работавшем на Вышегородского. В конце концов только благодаря ему смогу унаследовать собрание Велигурова, хотя я прекрасно понимаю — кровь того, неизвестного мне человека, вряд ли будет последней, покрывающей эту огромную груду произведений искусства, ради которой мне приходится ставить и собственную голову. Хотя, как отметил Рябов, самолюбие тоже чего-то стоит.
Из недр бардачка раздалось соловьиное пение. Я достал радиотелефон и Рябов тут же вдохновил меня на дальнейшие размышления:
— Вчера была среда, — напомнил мне о сегодняшнем дне недели Рябов. — Попытка «наезда» на кабак. Ночью подожгли дверь квартиры Дюка. Он наотрез отказывается идти на работу.
— Поставь ему такую же дверь, как в салонах, — командую я, — как ты думаешь, наш разговор прослушивается?
— Я знаю, — подчеркнул Рябов, — что его не пишут.
— А мою дверь еще никто не использует для нужд пионерских костров? — спокойный тон должен заставить Рябова уверовать в то, что я невозмутим. Они не столь наивны, чтобы штурмовать дом, который крепость, но испорченные колеса машины пенсионера Головченко бьют и по моему карману. «Аргус» или «Ромашка» не ведут боевых действий по-настоящему, видимо, такой задачи перед ними не ставили. Да и наивно было бы предполагать этим аргусовским мальчикам, что даже при поддержке конторы у них не уйдет много крови, вполне возможно собственной. Потому что пешки-бойцы служат лишь оттяжкой времени жизни королей.
Они просто и незатейливо бьют меня по карману — магазин закрыт, кабак тоже вряд ли будет полным, если в нем начнутся постоянные разборки, а без Дюка салоны не дадут и половины предполагавшегося дохода. Я понимаю, на что рассчитывает любезный Петр Петрович, перекрывая денежный кислород моим точкам. Только я не стану дергаться, хотя и несу миллионные убытки. И не откажусь от наследства Леонарда, даже если бы оно стоило три копейки. Я буду ждать. Я умею ждать — это достоинство, которое нарабатывается годами. И «Аргус» не дождется, чтобы я раньше времени ушел из глухой защиты, опрометчиво подставляя себя. Потому что я знаю, кто его хозяин. Он привык к кабинетным играм, а в других — больше опыта у меня, шутка ли, почти двадцать лет. Генеральный директор фирмы «Аргус» даже не понимает, какую контрибуцию придется платить в случае моей победы. А на другое я и не рассчитываю. Двадцать лет постоянной борьбы и ни одного поражения — это тоже что-нибудь значит.
Поэтому сегодня мы будем отдыхать. Представляю, как полезут глаза на лоб у обычно невозмутимого Рябова. Однако, никто не имеет права даже допустить мысли, что генерального директора «Козерога» озаботит какой-то «наезд».
— Сережа, сегодня мы отдыхаем. Где тренировка драчунов?
— Спортзал медицинского института. Но давай сначала…
— Нет, Сережа, я недавно уже был отличником огневой подготовки. Сауна там действует?
— Конечно, — чуть ли не обижается Рябов за возможности нашего студенчества. Хотя вряд ли эти будущие хирурги даже подозревают о существовании сауны в своей альма-матер.
17
В спортзалы я всегда прихожу, будто на свидание с юностью. Я бегу вокруг огромного, залитого искусственным светом зала, срезая углы у стен, и краем глаза замечаю, что пол кое-где уже покрыт дробными капельками пота. Самый лучший отдых — дать как следует копоти постепенно привыкающим к спокойной жизни ногам, проверить — не забилась ли с годами дыхалка, почувствовать — не слишком ли затупилась реакция. Конечно, будь я одним из новоявленных фирмачей, строящих свой отдых по старым обкомовским меркам, сейчас бы все было по-другому. Как у них, даже если отдыхают в спортзале? Вылезли бы они, все как один, с теннисными ракетками, в белых шортах под шаровидными мозолями, попыхтели бы минут двадцать и — сауну. Ну, а сауна без выпивки и баб — этого они не понимают. Может быть потому, что среди новоявленных нэпманов слишком много тех, кто прежде, чем дорваться до такого отдыха за счет государства, аккуратно снимали с себя спецовки прорабов коммунистической стройки.
У меня за плечами двадцатилетний опыт их сегодняшних методов работы. Только в былые годы эти деятели порой подводили людей под расстрел за то, чем теперь сами занялись. Хотя какое там занялись. Тогда цеховики, так называемые, исключительно производством занимались. Да еще каким и в каких условиях. А потом их постепенно выбили. Одних расстреляли, других посадили, третьи уехали, у четвертых на всю жизнь охота к делу пропала — стоит ли удивляться, что три четверти новоявленных фирм работают только на уровне случайной информации. Узнают, что в Урюпинске днем с огнем ищут ситец, перехватят его партию где-то в Больших Свистунах — и пошли переговоры типа «…плюс пятнадцать процентов наличными». И как быстро все эти деятели, которые призывали народ ставить общественное выше личного, выучились говорить ключевую фразу «Без учета моих интересов». А вот наладить производство, даже самое выгодное, это не свою пайку драть.
