научно-популярных журналов.
Глава двенадцатая
Сотрудничество с Консоном сворачивалось, эмигранты не хотели тратить деньги на честный развлекательный журнал. Довлатов решает сосредоточиться на главном – писательстве. Из письма Игорю Смирнову от 8 сентября 1982 года:
Дела мои как-то продвигаются, я бы сказал – толчками, что-то лопается, иногда в самых, казалось бы, надежных ситуациях происходит отказ, но в целом движение идет вверх, хоть и медленно. В 80-м и 81-м году литературные заработки, без радио и прочей халтуры, составляли 4,5 и 5 тысяч, а в этом году я заработаю больше семи. Я бы хотел годам к 45 заниматься только литературой и остаток дней прожить без всякой <…> журналистики, которая, честно говоря, опротивела. Уверенности нет. То, что у 90 % русских литературных людей в Америке дела еще хуже моих, утешение слабое. Лет с 20-ти я мечтаю заниматься только сочинительством и не убежден, что достигну этого у гробового входа.
Осторожный, несмотря на все оговорки, оптимизм имел основания. Довлатов работал в те дни над двумя книгами: «Заповедником» и «Нашими». Первую, как помните, он заранее обещал «Эрмитажу», а по поводу второй вел переговоры с «Ардисом». Как обычно, Ефимов высказал Довлатову несколько глубоких замечаний по поводу текстов. Например, он предложил перенести рассказ о жене писателя из «Наших» в «Заповедник». Нет, ну а что… Из письма Ефимова от 27 января 1983 года:
Пишу же главным образом вот зачем: мне пришло в голову, что рассказу про Лену самое место в «Заповеднике». Хоть в первой части, хоть во второй. Там единственное смазанное место – жена. А так как Вам все равно не вырваться из тисков своей биографии, используйте его там, а? Все сразу станет глубже, человечней, убедительней. Да и «Заповедник» все же ближе к беллетристике, чем «Наши», не будет этого ощущения, что вот, мол, жену не жалеет, живьем в мемуары запихивает. Подумайте, Серёжа, не отметайте идею с порога.
В ответном послании от 31 января Довлатов мягко благодарит старшего товарища за совет и пытается объяснить замысел повести:
Рассказ про жену из «Наших» мог бы, наверное, слегка оживить «Заповедник», да и вплести его в ткань было бы не очень сложно, и все же это невыполнимо: в «Наших» появится дыра на месте жены и придется что-то дописывать – без жены семейный альбом не выходит; так лучше я допишу что-нибудь в «Заповедник», тем более что рукопись у Карла и поступила к нему как законченная. С другой стороны, я знаю, что жена в «Заповеднике» самое слабое место, и главные переделки идут по этой линии. Я когда-то начал пересказывать Вам вторую часть «Заповедника», и Вы обидно рассмеялись, может быть, дело в том, что пересказ (не сюжета, а замысла, простите за пышное слово) выглядит глупо. Я хотел изобразить находящегося в Пушкинском заповеднике литературного человека, проблемы которого лежат в тех же аспектах, что и у Пушкина: деньги, жена, творчество и государство. И дело отнюдь не в способностях героя, это как раз неважно, а в самом заповеднике, который трактуется наподобие мавзолея, в равнодушии и слепоте окружающих, «они любить умеют только мертвых» и т. д. Я бы охотно изобразил Бродского, но мне не дотянуться до его внутреннего мира, поэтому ограничусь средним молодым автором. Жена (один из аспектов) полностью безжизненная, надо что-то придумать.
Как видите, Довлатов не в первый раз делился или пытался делиться тем, как он понимал свой текст. «Заповедник» получался, и Довлатов это чувствовал. В нем он смог решить писательскую задачу, волновавшую его многие годы – «ограниченность» своего писательства малой формой. «Заповедник» – цельное произведение, оно не режется на отдельные рассказы, обладает внутренним сюжетом. Хотя по объему «Заповедник» – небольшая повесть (две трети от «Капитанской дочки»), но благодаря пушкинской сжатости и выразительности ее реальное внутреннее пространство намного больше по сравнению с внешними очертаниями. Ефимов не в первый и не в последний раз демонстрирует комплексную словесную слепоту и глухоту. Если там есть жена и здесь присутствует жена, что мешает перенести женский персонаж из одной книги в другую? Ефимов просто не понимает, что у Довлатова две разные книги.
Писательский подъем, несмотря на крушение всех издательских проектов, объяснялся вполне реальной перспективой выхода на иностранного читателя. После публикаций в «Нью-Йоркере» у него появился свой литературный агент. В уже знакомом нам эссе «Переводные картинки» Довлатов пишет:
К осени в моей жизни появилась новая таинственная инстанция. Мне позвонил литературный агент Эндрю Уайли.
Он просто сказал:
– Вы мне нравитесь. Я хотел бы заняться вашими делами.
Речь идет об осени 1980 года. Летом, как помните, первый рассказ Довлатова появился в «Нью-Йоркере». В том же году Уайли открывает свое литературное агентство. К тому времени за плечами тридцатитрехлетнего выпускника Гарварда десять лет поисков себя, включающие издание поэтического сборника «Желтые цветы» с текстами, мягко говоря, эротического характера. В последующем Уайли старательно скупал сохранившиеся экземпляры, не желая сомнительной бодлеровской славы. Подобная скромность имела под собой основания. В 2014 году Guardian назвала Уайли «возможно, самым влиятельным литературным агентом в мире». Среди тысячи его клиентов такие имена, как Салман Рушди, Мартин Эмис, Филипп Рот. Впечатляюще. Довлатов был одним из первых его подопечных. Писатель в «Переводных картинках» рисует портрет литературного агента в следующих выражениях:
На Западе максимально усовершенствована и отработана косметика человеческих связей. Американцы страшно не любят оказываться в щекотливых, двойственных, неловких положениях. И, естественно, не желают ставить в такие положения других. А теперь представьте себе – вы автор романа. Вы напряженно беседуете с редактором. Хвастаете лестными отзывами о себе. Выпячиваете достоинства своей книги. Требуете максимальных гонораров. То есть ведете себя унизительным и неприличным образом.
Я знаю, что один советский поэт начинал разговоры в издательствах:
– В силу моего таланта, осмелюсь думать – немалого…
А теперь представьте себе, что редактора не интересует ваша книга. Значит, он должен говорить вам что-то неприятное. Он пытается вести себя уклончиво, лавирует. Произносит какие-то дикие фразы:
«Я-то рад бы, а вот что подумают наверху?!»
У вас портится настроение. Вы испытываете досаду. Вам хочется убить редактора. Или как минимум поджечь его бороду.
И тогда на залитый светом просцениум выходит литературный агент. Промежуточное звено между редактором и автором.
Вам неловко расхваливать собственное произведение? Агент это проделывает с величайшей беззастенчивостью. Вам неловко доставать из портфеля хвалебные рецензии? Агент цитирует их наизусть. Вам неловко
