Могилевский посад большой и тесный. Около трехсот хат стоят одна возле одной. Узкие улочки пересекают посад от большого к малому внутреннему валу. Живет в хатах разный люд: обедневшие ремесленники, подмастерья, мелкие торговцы, похолки шановного панства и даже бывшие куничники, которым удалось перебраться в город и заняться промыслом.
Запылали посадские хаты, перебрасывая пламя с одной улицы на другую. Тяжелый сизый дым, словно пушистое одеяло, медленно плыл к центру города, потом поворачивался в сторону Днепра и полз к Луполову. Широкие языки малинового пламени поднимались за дымом, то гасли, то разом вспыхивали гудящей, жаркой стеной. Из посада бежали люди за вал, в поле. Иные торопились укрыться за малым валом, куда огонь переброситься не мог. В огне гибло имущество и скот, который с воем, лаем и кудахтаньем носился по улицам, ища убежище.
А за большим валом длинной, колыхающейся змеей уползало по шляху войско гетмана Януша Радзивилла.
3
Мая первый день 1655 года выдался погожим. В лазоревом небе до рези в глазах ярко светило солнце. В этой бездонной, прозрачной голубизне неутомимо пели жаворонки. На деревьях монастырских и панских садов набухали почки, и через день-два яблони выбросят нежные, бело-кремовые лепестки. Приднепровский луг укрылся сочной молодой травой. И потому больнее было смотреть, как дымились пепелища ремесленного посада. Люди хмуро стояли в тех местах, где были хаты, ворошили дрекольем золу, словно хотели увидеть или найти что-либо из пожитков, не тронутое огнем. Но из-под углей выворачивали черепки посуды да кое-где находили почерневшие в огне топоры или вилы.
Алексашка прошел посад и спустился к Днепру. Возле воды сел на валун, нагретый солнцем, смотрел, как возле самого берега юрко вертелись мальки пескарей, тычась острыми головками в мелкий белый песок.
Алексашка сбросил пропахшую потом рубаху, снял капцы и до колен закатил штаны. Ступил в воду. Она была холодной, и у Алексашки сперло дыхание. Но все равно стал мыться. Мелким песком потер ноги, начал умывать лицо. Послышалось Алексашке, что кто-то окликает его. Поднял голову и оторопел. На противоположном берегу Днепра стоял всадник. Поблескивал островерхий шлем, на луке, поперек седла, лежала пика, «Воин!.. Русский воин!..» — заколотилось сердце.
— Смерд! — кричал всадник.
— Чего тебе? — отозвался Алексашка.
— В городе войска нет?
— Панского нет… — кричал Алексашка. — Отряд воеводы Воейкова стоит…
— Спасибо за доброе слово!..
Всадник повернул коня. Алексашка взобрался на валун и ахнул: в версте от берега увидал войско. Начал поспешно обуваться. На ходу натянул рубаху и бросился опрометью в город. Пулей влетел на крыльцо дома, где жил воевода. Воейков вышел навстречу.
— Какие вести принес?
— Государево войско под городом! — задыхаясь от бега, выпалил Алексашка.
— Где видал?
— За Днепром, на лугу.
— Добро разглядел? Не перепутал? — и приказал слугам: — Коня!
На колокольне Успенской церкви звонарь тоже увидел войско. Он несколько раз дернул веревку большого колокола, и над Могилевом покатился гулкий звон. Потом звонарь бросился по лестнице, оглашая двор хрипастым криком:
— Пришли!.. Господи, пришли!.. Царевы ратники пришли, господи!
Воевода поскакал к мосту и у реки встретился с передовым отрядом войска князя Трубецкого. Отряд вел полковник Тульчин. Не прошло и получаса, как через распахнутые ворота большого и малого валов проскакали ратники и возле городской ратуши спешились. А на площадь уже бежал люд. Бабы, обливаясь слезами, облепили Тульчина и, падая перед ним на колени, молили бога, чтоб дал здоровье царю-батюшке и русским ратным людям. Растолкав баб, мужики и ремесленники подхватили полковника и воеводу Воейкова на руки и понесли к церкви Успения. Худой и желтый старик дергал полу кафтана Тульчина.
— Пухли от голоду, батюшка, мерли, как мухи… Кладбище детками малыми выложили. И ждали тебя, батюшка, ждали…
— С ратными людьми в земляном валу и в остроге сидели в осаде февраля шестого числа… А Поклонский крест царю целовал и предал клятву свою!..
И посыпались жалобы и обиды на шановное панство, под гнетом которого стонал простой люд.
— Слава государю Ликсею Михалычу-у! — закричал замотанный окровавленным тряпьем ратник.
И вся площадь ответила многоголосо:
— Слава! Слава!..
— Долгие лета царю всея Руси!.. Сла-а-ва-а!
— На веки веков вместе с Русью!
— Под руку Ликсея Михалыча! — кричал ратник.
У Алексашки, стоявшего в толпе, сжалось сердце.
Внезапно ощутил, как застучала в виски кровь. Ему стало душно, и он растянул ворот рубахи. «Под руку Ликсея Михалыча…» — эта мысль не давала покоя все годы. Только и жил надеждой он, Алексашка, как и весь люд Белой Руси, что кончится вечное панство князей, помещиков, богатой шляхты, навсегда сгинет власть иезуитов. «Под руку Ликсея Михалыча…» Станут широко открыты дороги на Русь. Будут московские купцы возить в Полоцк, и Могилев, и Пинск, и другие города хлеб, кожу, блону, изделия из злата и серебра. Заказаны станут дороги для ворога. Не придут за полонянками крымские татары, не станут совершать набеги литовцы и немцы. А если и появятся на рубежах недруги — не даст русский государь в обиду ни белорусцев, ни черкасов. Встанут все единой, нерушимой семьей… «Под руку Ликсея Михалыча…» Не будет гонений на православную церковь, на веру. На всей Белой Руси начнется строительство храмов. А еще будет у белорусцев своя рада, как у черкасов. И объединятся все земли — Полоцкая, Могилевская, Новолукомльская под одно архиепископство, о чем думал и говорил дисненский игумен Афиноген Крыжановский.
И вдруг на площадь принесли новое радостное известие: черкасы пришли!
Люди бросились к воротам, побежали к Днепру. Там к песчаной отмели пристало пять байдак. Около сотни черкасов, вооруженных мушкетами и саблями, в синих шароварах и смушковых шапках, шли в город. Рослый и плечистый смуглолицый казак подошел к воеводе Воейкову и слегка поклонился.
— Наказной гетман Иван Золотаренко велел кланяться тебе…
После приветствий и расспросных речей о здоровье гетмана и воеводы на площади стало шумно. Повсюду слышался белорусский, русский и украинский говор. Над людским гомоном, над площадью, над городом плыл торжественный звон колоколов.
Алексашка с саблей на боку вертелся на площади, рассматривая русских ратников. Остановился возле рослого конника, с восторгом дивясь ладно подогнанной амуниции. В эту минуту его кто-то крепко схватил за руку повыше локтя. Алексашка повернулся и оцепенел, уставившись на гладко выбритое лицо, свисающие усы и оселедец. Смотрел и не мог вымолвить слова. Наконец вздохнул и прошептал:
— Любомир!..
— Я.
Любомир развел большие сильные руки и, обняв Алексашку, прижал к себе.
— Здравствуй, друже! Шел в Могилев и сердцем чуял: встречу! Верил, что ты жив.
— Жив. А многих давно нет…
Алексашка вспомнил Небабу, Ивана Шаненю, Гришку Мешковича, Фоньку Драный нос. Как из тумана, выплыли на мгновение и исчезли Устины глаза.
— Пойдем-ка из этой толчеи!..
От площади прошли улицей к валу, взобрались на него и сели на траву. Любомир глубоко вздохнул и посмотрел в глубокое, облитое солнцем небо. Несколько минут сидели молча. Этого времени Алексашке было достаточно, чтоб подумать о новой жизни, которая в тяжелых кровавых боях приходит на Белую Русь…
БИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА
Илья Семенович Клаз родился 17 марта 1922 года в городе Могилеве в семье рабочего. Долгое время жил у родителей матери в деревне Заречье. Накануне Великой Отечественной войны учился в Минске, в педагогическом институте им. М. Горького. Тогда же и появились его первые стихи в институтском альманахе «Наша творчасць» и республиканской газете «Сталинская молодежь».
С первого и до последнего дня войны Илья Клаз на фронте. Был дважды ранен, участвовал в боях под Старой Руссой, Ригой, Варшавой, Берлином. В последние дни войны был прикомандирован к 150-й дивизии, которая штурмовала рейхстаг.
