Над площадью у фонтана в киевском Парке Пушкина лился медью труб духовой оркестр, скорбя о погибших воинах 214-го Мокшанского резервного пехотного полка:
На сопках маньчжурских воины спят…
Юла вертелась, крутилась, и вместе с ней крутились их судьбы, переплетаясь, проникая одна в другую. Агафонкин чувствовал, как воздух стал плотнее, словно из него выкачали кислород. Вокруг поблескивали искры, будто от плохой электропроводки.
Юла вертелась, и в ее верчении, кружении сливающихся цветов Агафонкин видел, как он не нашел Катю на лестничной клетке дома номер 9 по улице Стромынка, и оттого должен был позвонить в ее дверь, и как – следующий виток – она ждала его, потому как он велел ей ждать, хотя этого еще и не случилось – он еще не позвонил, не сказал тяжелых слов в трубку зеленого телефона без диска и проводов – следующий виток, и затем Катя нашла потерянную им юлу, которая потом оказалась у Мансура, и дальше – в Монголию XII века, куда он, Агафонкин, помчался, потащил поэта-санитара Иннокентия Олоницына, но юла снова затерялась, и опять – киевский Парк Пушкина, куда он послан забрать юлу, что разматывала, наматывала, заматывала их судьбы, и это не они ее крутили, ее всегда крутил кто-то другой, словно она была уже давно закручена – в начале времен, хотя Агафонкин, как никто другой, знал, что у времени нет начала, и так же знал, что на следующем витке снова – снова – не найдет Катю на лестничной клетке, потому что она будет ждать дома – ведь он так велел он звонил – и он потеряет юлу на мягком диване с синими пуговицами – слабый от любви, и любившая его женщина отдаст юлу милой Назафат, сын которой спустя много лет унесет ее в Монголию, куда за ней отправится Агафонкин, чтобы снова потерять и вернуться в Парк Пушкина, а затем не найти Катю Никольскую, потому что она будет ждать его дома – ведь он так велел: он звонил.
Мир кружился вместе с юлой, повторяя ее бесконечное верчение, и Линии Событий соединились в кольцо – переливающиеся круги повторяющихся судеб, потому что Бог забыл, для чего начал этот проект.
Пусть гаолянВам навевает сны…
Агафонкин сформировал Намерение. В этом Намерении не было его звонка.
Он знал, что делает. Что нарушает. И даже подозревал, что ему за это будет. Он также знал, что должен разорвать кольцо бесконечного радужного мерцания любой ценой. Потому что только тогда люди начнут жить свои жизни.
Кольцо дрогнуло, замерев. Агафонкин перестал видеть сидевшую перед ним на корточках девочку с косичками, перестал слышать напоминания ее отца о пятичасовом поезде на Харьков: дрожащая окружность изогнулась, пробежала волной и начала расти вверх. Агафонкин встал, поднялся в полный рост, стараясь угнаться за переливающимся контуром вырастающего из Кольца Юлы дерева.
Перед ним, уходя в чистое, нарисованное аквамарином, киевское небо, шумела яблоня.
Агафонкин протянул руку. Последнее, что он услышал, перед тем как дотронуться до круглого, нагретого солнцем, красного с желтым боком плода, был металлический лязг больших садовых ножниц.
3
Она опаздывала на репетицию и надеялась, что главный режиссер театра Владимир Аркадиевич Канделаки тоже опоздает: он часто приходил позже.
Сегодня был обычный прогон: без костюмов, без грима, и все, что ей нужно, немного времени – распеться перед выходом. “Надо голову было не мыть, – думала Катя, натягивая темно-коричневые теплые сапоги в передней. – Тогда бы не опаздывала. – Она посмотрела на себя в зеркало: – Нет, хорошо, что вымыла”, – решила Катя.
Она уже бежала вниз по чистой лестнице – никак не могла запомнить имя убиравшей подъезд молодой круглолицей жены их дворника Галипа, когда почувствовала, что за спиной кто-то был. Катя оглянулась.
Чуть выше – на одну ступеньку – стоял высокий молодой мужчина, одетый не по погоде – словно только прибыл с крымского курорта, хотя на улице стоял холодный московский ноябрь и мел мелкий колючий снег. Зеленые глаза мужчины лучились, глядя на Катю. Он молчал.
“Красивый, – подумала Катя. – Ему бы в кино. Красивый”. Она встряхнула головой, отгоняя эту мысль: Катя была замужем, и хотела быть замужем счастливо.
Мужчина был без пальто: в легком светлом костюме и двухцветных ботинках с узким носком. “Откуда он? – удивилась Катя: она никогда его не видела. – Может, к Добровольской ходит? У нее муж в отъезде”. Катя посмотрела во влажные зеленые глаза и позавидовала Добровольской.
Хотя, может, и не к Добровольской: что он тогда на нее так смотрит?
– Вы курьер? – спросила Катя.
“Откуда она знает? – испугался Агафонкин. – Не получилось. Не получилось”.
– Вы курьер? Из театра? Вы новую пьесу принесли?
Агафонкин молчал, глядя на Катю Никольскую. Она нетерпеливо встряхнула волосами – маленькая девочка в парке пушкина – и Агафонкин улыбнулся знакомому движению и знакомому золотистому блеску миндалевидных глаз.
– Нет, – заверил Катю Агафонкин, – я не курьер. Я… ошибся подъездом.
Катя подождала, скажет ли он что-нибудь еще: ей казалось, он хочет что-то сказать. Ей казалось, высокий мужчина с каштановыми кудрями вот-вот наклонится и поцелует ее. “Пусть, – решила Катя. – Один раз – можно; никто и не узнает”.
Ее ожидание – словно сквозняк – пронеслось и пропало в пролете между этажами. Ушло, растворилось в обжитом воздухе ведомственного подъезда. Она пожала плечами в каракулевой шубке и побежала вниз по лестнице: Канделаки хоть и опаздывает, но не стоит испытывать судьбу – ей в первый раз дали главную партию.
Когда она обернулась, чтобы идти вниз, ей показалось, будто зеленоглазый красавец протянул руку. Катя быстро – на ходу – взглянула назад, но лестница была пуста. Катя Никольская вздохнула о чем-то неслучившемся и поспешила в театр: ее ждала новая роль.
Эпилог
Агафонкин не сразу понял, что разговаривают с ним. Он не привык, чтобы с ним разговаривали: постоялицы Дома ветеранов сцены редко обращались к нему, поскольку он мало что знал. А что знал, не мог разъяснить.
– Молодой человек, – повторила красивая старая дама с подкрашенными голубым волосами в длинном, блестящем мягким матовым блеском пальто, – старухой такую не назовешь – молодой человек, как же нам все-таки пройти в третий корпус?
Агафонкин знал, как пройти в третий корпус, но не умел объяснить. Надо было по стеклянному переходу, где свет с улицы набегал, как морская волна, лизал гладкое стекло, просился внутрь, хотел войти, залить собою длинный туннель, потом повернуть – там стена еще неровно покрашена, и в этой щербатинке жил, прятался от людей застенчивый желтый паук, и вот он – коридор в третий корпус, но как про это скажешь? Как все это назвать? Много слов, и слова эти сложные. Он бы показал, но ему еще пол мыть в столовой.
– Мама, – высокий, полноватый мужчина лет пятидесяти погладил старую даму по рукаву красивого ворсистого пальто. – Он, кажется, не… очень, – понизил голос мужчина, – не очень соображает.
Агафонкин и сам знал, что не очень: понимать-то он почти все понимал; ответить, объяснить было сложно.
Люди думали, что мир обозначен словами. Люди договорились о том, как все назовут, и превратили мир в его названия. Только когда они договаривались, Агафонкину про это никто не сказал, и он жил в другом мире, где ничто не имело закрепленных имен. Каждый раз он видел все заново и обозначал предметы исходившим от них теплым дрожанием или холодным мерцанием, как от стекол.
Стекла, например, Агафонкин называл для себя каждый раз по-другому, потому что каждый раз в них стоял другой свет. Мир Агафонкина не был назван и оттого мертв – застывшие слова; его мир жил и менялся, поэтому и назвать, заковать в слова этот мир было нельзя. Нечего и пытаться.
– Саша, – старая дама нетерпеливо встряхнула голубоватыми волосами, – мы должны найти кого-то другого. Кто знает.
“Найдешь, как же, – подумал Агафонкин. – Старушки сейчас к ужину готовятся, прихорашиваются, а медсестры раскладывают лекарства – вечерний прием”. Он думал хорошо, гладко – словами, но произносить их не решался, оттого что пока в голове слова тоже менялись, жили, а выйдя, попав в общий воздух, становились чужими, неверными.
– Это… – Агафонкин отпустил швабру, стоявшую в красном ведре на колесиках – недавно выдали, а то раньше нужно было носить. – Это… – Он поманил красивую старую женщину и ее сына в дорогом костюме. – без пальто в машине должно быть приехал – Вы… это…
Он запутался, как обычно, когда хотел что-то сказать. Агафонкин пошел по направлению к стеклянному переходу и, повернувшись, поманил даму с красивой блестящей сумкой и сына с большим пакетом за собой: проще показать.
– Саша! Саша! Он нас туда отведет! – воскликнула дама.
– Мама, я не знаю… он, кажется… не очень понимает, – покачал головой сын Саша. – Нужно найти кого-то еще, – и он обернулся, надеясь найти знающих людей в пустом коридоре.
