Она боялась, что никого не окажется дома: все-таки пятница, будний день. Правда, ключи от квартиры у нее были, но ей не хотелось уходить, ни с кем не простившись. Она понимала, что совершает то самое бегство в белый свет, о котором говорил Кобольд, и ей хотелось совершить это бегство как можно скорее, ничего — опять же по его словам — не пробуя на зуб. Но проститься с родственниками было нужно. У нее не было никого ближе, она успела их полюбить, и обижать их было не за что. Лола совсем не боялась, что они станут ее отговаривать, удерживать… Удержать ее теперь было невозможно.
Дома оказалась Антонина Константиновна; Лола меньше всего ожидала увидеть именно ее. Папина сестра оставалась для нее загадочной фигурой, и даже не потому, что она жила отдельно, за городом, и Лола ее почти не видела, а по какой-то непонятной внутренней сущности этой женщины. Лоле казалось, что сущность ее похожа на дуновение ветра или на течение реки — так же очевидна и так же необъяснима. У нее даже глаза были как река — такого же неназываемого природного цвета и, главное, такого же неуловимого состояния.
— Леночка, как хорошо, что пришла! — обрадовалась Антонина Константиновна. — А у меня, знаешь, сердце не на месте: и не поговорила ведь с тобой толком… Не обижайся. — Она улыбнулась; улыбка была такая же, как взгляд. — Очень уж все это нелегко мне. Я-то знала, конечно, чего моя мамаша стоила, но такого даже от нее не ожидала. Бедный твой папа, что он пережил… И ничего ведь уже не исправить. Ты обедала?
Антонина Константиновна сказала все это так, как будто они с Лолой только на минуту прервали разговор и вот теперь вернулись к нему снова. С легкой руки Матвея все Ермоловы называли свою новую родственницу Леной, но только в устах папиной сестры это имя прозвучало сейчас так, что Лола легко соединила его с собою. Хотя дома ее называли только Лолой; папа назвал ее по-другому всего один раз в жизни.
— Вы надолго приехали? — спросила Лола, садясь за стол на кухне.
Надо было как-то начать разговор и поскорее сообщить, что она уезжает. Куда уезжает — об этом она старалась не думать. Да и зачем об этом думать? Белый свет велик. Его величина, которая вообще-то должна была пугать ее, сейчас, наоборот, успокаивала. В нем явно было где исчезнуть.
— Нет, сегодня и уеду. Пенсию пришлось переоформлять, правила какие-то новые. Но, к счастью, до обеда все успела.
— И не переночуете даже? — удивилась Лола.
Было что-то странное в поспешности, с которой Антонина Константиновна стремилась туда, где жила одна и где ее явно никто не ждал. Впрочем, поспешность была последним ощущением, которое с ней можно было связать. Она была очень гармонична, но ее гармония казалась печальной и какой-то временной. Она была — словно случайная гостья, и, как Лола смутно догадывалась, казалась такою не только в родном своем доме, а вообще в жизни. Почему это так, Лола, конечно, не знала.
— Да нет, какая необходимость ночевать? — пожала плечами Антонина Константиновна. — Абрамцево ведь совсем рядом, дети ко мне приезжают. Матюшка чаще всех бывает, — улыбнулась она. — Зачем же я стану их здесь тревожить? — И, бросив на Лолу быстрый взгляд, спросила: — Тебе это странным кажется, Леночка?
— Не то чтобы странным… — проговорила Лола. — Но, конечно, не совсем понятным.
Вообще-то все в этой маленькой пожилой женщине с легкой, как полет ласточки, походкой было непонятным. Но зато с ней легко было говорить о непонятных вещах. Вот как сейчас.
— Я их люблю, — сказала Антонина Константиновна, — и они меня любят. И пока Матюшка маленький был, я, конечно, жила с ними. Ане ведь нелегко было — и учеба, и работа, и ребенок маленький.. .Но вообще-то мне лучше быть от них отдельно.
— Почему? — опешила Лола.
— Потому что… Это долго объяснять, Лена. Вернее, не столько долго, сколько трудно. — Она помедлила, словно приглядываясь к племяннице, и сказала: — Я чувствую, что приношу несчастье.
— Но… почему? — растерянно проговорила Лола. — И какое же вы им несчастье принесли?..
— Я старалась, чтобы никакого, — улыбнулась Антонина Константиновна. — Да в обычной жизни, повседневной, это и не проявляется. Я всегда была мама как мама, свекровь как свекровь… Даже, наверное, лучше многих. Во всяком случае, как Сереже жить, не указывала, с Аней не ссорилась, Матюшку растила как могла. Я за него больше всего и боюсь.
— Но почему?
Лола совершенно ничего не понимала! И ей как-то страшновато было это слушать. Папина сестра, обычная и даже неприметная женщина, словно подводила ее к краю какой-то слишком глубокой пропасти…
— Потому что я его люблю. Слишком сильно. А я как-то… не для любви родилась, Лена. И счастья моя любовь принести не может. Я папу так же, как теперь Матвея, любила, — помолчав, сказала она. — Я его самого плохо помню, маленькая была, но любовь свою к нему помню очень сильно — до темноты в глазах. Он-то меня почти не замечал: и работал много, вечно в командировках, и вообще — дом для него был не дом, а так, переночевать только. Ну, с матерью моей иначе и быть не могло. А я его любила. У него глаза были точно, как у тебя, — вздохнула она.-Думаю, если бы он улыбался, то были бы как у Матвея. Но я его улыбки никогда не видела, и глаза у него поэтому были… как у тебя. Он, когда на фронт уходил, приезжал со мной проститься. Мы тогда в эвакуации жили, в Сретенском. Не рассказывал тебе папа про такую деревню?
— — Рассказывал, но очень мало, — ответила Лола. — Говорил, что с родителями туда однажды ездил, когда совсем маленький был. А он маму свою, Анастасию Васильевну, очень хорошо запомнил, хотя ему три года было, когда она уехала. И Сретенское поэтому тоже запомнил — через нее. Там, кажется, имение большое, и, папа говорил, у его деда в деревне дом стоял.
— Не у деда, а еще у прадеда. И даже, я думаю, у прапрадеда. Он и сейчас есть, этот дом, — кивнула Антонина Константиновна. — Над рекой стоит, над Красивой Мечой. Мы в нем всю войну прожили. И имение есть, хотя и полуразрушенное. Там парк старый, в этом имении, таинственный такой… А в парке есть аллея Печальных Вздохов и аллея Счастливых Встреч, — улыбнулась она. — Но это, мне кажется, просто девчонки выдумали. Рядом летный полк стоял в войну, они к летчикам на свидания бегали. На аллею Счастливых Встреч. Я, когда папу увидела, сразу поняла, что он с войны не вернется, — помолчав, сказала она. — У него такое желание смерти было в глазах, такое глубокое несчастье… Я, конечно, тогда словами все это назвать не могла, мне ведь в сорок третьем всего шесть лет было. Но почувствовала сразу. Видно, мне он часть этого несчастья от рождения и передал.
— Все-таки вы, наверное, преувеличиваете… — пробормотала Лола.
