— Я это все время там понимал, — сказал Иван. — Там же, знаешь, голова как-то… на место становится. Делаешься таким, каким от рождения, наверное, должен был быть, но каким тебе быть все некогда было. Конечно, на станции работы очень много, и для рук, и для головы, она сложная штука, станция, но все равно… Чтобы собой быть — на это там время есть. Что люди от пустого ума придумали, это все неважным становится. — Глаза его сияли ярче, чем звезды. Лола чувствовала, как он счастлив оттого, что вот сейчас, мгновенно, находит слова, которых не находил в молчании и в одиночестве. Она чувствовала это так ясно, как если бы сама находила такие слова. — Я, когда на велотренажере занимался — в невесомости каждый день это надо делать, иначе мышцы атрофируются, — в иллюминатор смотрел и так, знаешь, отчетливо понимал: во всем этом я не исчезну. Физически меня, конечно, не будет, но это неважно. И так мне от этого легко было, Лена, так хорошо! Качусь себе на велосипеде, Земля внизу сияет, медленно так поворачивается — я каждый день от Парижа до Пекина прогулку совершал, такая у меня была норма нагрузки — и понимаю, что не исчезну. Я думал, это только там можно понимать, — вдруг добавил он. — А оказывается, не только.
— А где еще? — выдохнула Лола. Иван вгляделся в ее лицо и засмеялся.
— Да где угодно! — сказал он. — Где ты есть, там оно и понятно.
— Да ну тебя, Ваня! — махнула рукой она. — При чем здесь я?
— Еще как при чем! Ну, а теперь ты мне что-нибудь про себя расскажи, — потребовал он. — Слушаю вас внимательно, Елена Васильевна. А то у меня слов мало.
— Достаточно у тебя слов, — улыбнулась Лола. — Да что мне про себя рассказывать, Ванечка? Я два года жила отвратительно и гадко, не по себе, а только по обстоятельствам. И говорить мне про это не хочется.
— Ну и не говори, — торопливо произнес он. — Лена, милая, я же совсем не про то…
— Но это было, и надо это как-то… изжить. Я думала, невозможно, — тихо проговорила она. — А ты приехал, и оказалось, зря думала.
— Ну и не думай больше ни про что.
Иван прижал Лолу к себе и подышал на ее висок, как дышат, отогревая, на замерзшее стекло.
— Совсем ни про что? — засмеялась она.
— Ладно, про что-нибудь красивое можешь думать, — великодушно разрешил он; ее смех сразу заплясал в его глазах. — Каких ты, например, кукол сделаешь. Ты, кстати, где этому научилась?
Да нигде, — пожала плечами Лола. — Я, конечно, собиралась в художественный институт поступать. В Душанбе такого не было, и папа хотел, чтобы в Москве, и я хотела… Но к тому времени, когда школу закончила, уже понятно было — какая учеба! На Москву денег не было — родители откладывали, конечно, но деньги же обесценились. Мама хотела все продать и уехать, но ей быстро объяснили, что и вещи, и тем более квартиры теперь не покупаются, а отбираются, и пусть она сидит тихо, если не хочет, чтобы ее со мной вместе из квартиры этой выбросили в виде трупов. В Душанбе в Институт поступить с русской фамилией стало невозможно, да я и не хотела. Ну, и пошла в Оперный театр работать. Бутафором. Театр, правда, в основном в виде здания существовал, и никакие бутафоры были не нужны, но меня из уважения к маме взяли — она там много лет работала. Это все правда неинтересно, Ваня, — помолчав, сказала она. — И рассказывать мне про это не легче, чем про все, что в последние два года со мной было.
— Лена, прости, — тихо сказал Иван. — Совсем я… Как глухарь на току — и голову, и слух потерял. Не надо ничего рассказывать. Иди ко мне.
Они стояли под просторной яблоней и то целовались, чувствуя пороховые вспышки нежности у себя на губах, то просто прикасались друг к другу — к лицу, плечам, ладоням… Лола чувствовала в темноте каждую линию на его ладонях.
— Ой, а я как раз на эту яблоню вчера смотрела! — воскликнула она. Для того только воскликнула, чтобы не задохнуться от этого счастья — чувствовать линии на его ладонях и видеть, как блестят его глаза, когда он смотрит на нее. — Видишь, яблоки наливные? Если в них смотреть, то все насквозь видно. И все сквозь них совсем по-другому… Я, знаешь, подумала, что можно стеклянных кукол сделать. Прозрачных, вот как эти яблоки. Я таких еще никогда не делала, и вдруг в голову пришло. Сквозь них тоже все будет по-другому. Это будет красиво, — улыбнулась она. И тут же заметила: — Ты что на меня так смотришь? Ваня, ты меня смущаешь! Смотришь, как… Как будто я не знаю на что похожа.
— Зато я знаю, на что. Так и смотрю, — сказал он. — На космос ты похожа. Абсолютная ценность.
