низостью пошлого сожительства. В первом блещет учтивость отцовской воспитанности; во втором темнеет неотесанность отцовской грубости. Первый живет в серебряных ключах, белыми блистаньями посеребренных; второй неустанно посещает места, проклятые вечною сухостью. Первому мило удолье лесистое, второй разбивает шатер в пустынной равнине. Тот под навесом непрестанно ночует; этот под открытым небом беспрерывно дни и ночи проводит. Этот жалом златым ранит преследуемого; тот железным дротом пронзает разимого. Этот гостей своих горьковатым нектаром упаивает; тот своих умерщвляет острым полынным питьем.
Уже моя речь записала на хартии твоего ума, как вредоносная пагуба праздности вывела на свет эмфатическую Венеру[1022]; как потопляющий разлив питья произвел Венерин пожар; как слоновья проказа[1023] сластолюбия, берущая начало от безудержного пожирания снеди, поразила столь многих.
Вот, пропела я жалобную песнь горького сетования о людях, изнуряемых острою Венериной лихорадкой; теперь же настроим лиру на элегический лад печальной речи об иных, коих тлетворные сонмы иных пороков смущают. Ибо многие, когда ускользнут и избегнут зияющих пучин прожорливой Харибды, терпят прискорбное крушение от нежданной опасности в бездне злокозненной Сциллы. А многие, хотя спасаются от натиска бурного потока, увязают в жадном иле застойной заводи. Иные же по совету предосторожности обходят кручи стремнистой горы, однако в самопроизвольном падении расшибаются о гладкую равнину.
То, что я тебе поведаю, вбей в свой ум крепким гвоздем памяти и бодрым вниманием стряхни сонливое оцепенение, дабы ты, материнским сердцем растроганный, со мною соскорбел и сострадал крушению людей, подвергшихся опасности, и, огражденный щитом предостережения, выступал навстречу чудовищной рати пороков, и если дерзнет пробиться в твоем саду какая трава от дурного семени, искоренил бы ее ножом благовременного отсечения».
На это я: «Уж давно мой ум, ободренный драгоценным твоим наставлением, склоняет охотный слух к твоим увещеваниям».
Тогда она:
XI
«Сколь тяжелым, увы! рухнув паденьем[1024],
Власть порока познав, мучится доблесть!
Вся ее красота терпит изгнанье,
И спадает узда с ярых пороков.
Меркнет, изнеможен, правды Денница;
Еле тени его тень остается;
Плачет он, что его чести светило
Мертво, света лишен, ночью исполнен[1025].
Мир покамест разят молньи злодейства,
10 Ночь обмана мрачит верности звезды,
Добродетелей блеск уж ни единый
Бездну ночи такой не искупает.
Вечер верности днесь к миру приходит,
Разливается лжи хаос полночный.
Вянет верность от лжи, ложью дурачит
Ложь лжеца, и обман грозен обману.
Благонравья чужды нравы мирские,
Чужд закона закон; право теряет
Право длиться. Без прав ныне чинится
20 Правосудье, закон жив без закона.
Вырождается мир, время златое[1026]
Вырождается в сем мире: железа
Нищим ныне одет вретищем тот, что
Древле был облечен знатностью злата.
Лицемерья обман больше не ищет
Покрывалом себе; смрад злодеянья,
Чтоб зловонью покров дать благовидный,
Доблестей аромат больше не ищет.
Гиацинтом бурьян, розой крапива,
30 Чистым шлак серебром, черледь багрянкой
Облик нищенский свой не прикрывает,
Чтобы внутренние спрятать изъяны.
Нет, снимает с себя грех украшенья,
Не расцвечиваясь правды сияньем,
И пороком себя въявь называет.
Ложь — сама для своей яри глашатай[1027].
Безопасно ли где, коль вероломство
Против чад ополчить матерь умеет,
Коль страдает от лжи братское чувство,
40 Коль сестру обмануть может десница?
Должность праведности — чествовать честных —
Мнят неправедною, и благочестья
Уж закон нечестив. Помнить стыдливость
Стыдно ныне для всех, и, не стыдяся,
Человеческую суть отметает
Боле не человек. Выродок, скотской
Облекается он подлостью нрава,
Отлученный навек от человека».
XII
На это я: «Так как наблюдающий разум блуждает по широкому пространству такой всеохватной темы, а загодя определенные частные предметы любезны разумению, я хотел бы, чтобы ты расплела те пороки, кои тобою сплетены в некий клубочек общих утверждений, и показала оттенки различий в каждом отдельном виде».
Тогда она: «Так как неприлично было бы лишить твою обоснованную и достойную просьбу заслуженного ею исполнения, справедливо будет очертить для тебя каждый порок отличительными его чертами. Поскольку уже сказано, каким образом весь мир из-за природных сил Венеры почти всеобщему подвержен пожару, остается сказать, как мир терпит кораблекрушенье во всеобщем потопе обжорства, ибо обжорство есть некое вступление к делам Венериным и некий антецедент для Венерина консеквента[1028].
Заметь теперь, что некоторые дочери древнего Идолопоклонства, некогда с корнем исторженные, в нынешнее время силятся возродить державу своей матери, и, обновленную, воскресить ее из мертвых некими лживыми заклинаньями. Играя блудниц, лица свои выбелив видом призрачного удовольствия, любовников коварными приманками заманивают. С удрученной радостью, с дружественной свирепостью, с враждебной дружественностью, как Сирены, лакомые до смерти[1029], внешностью своей преподнося мелодию отрады, любовников своих они доводят до кораблекрушения Идолопоклонства.
Из них одну, скажу выдуманным словом, сообразно ее свойствам, можно бы назвать Вакхопоклонством. Отнимая у своего поклонника искорку рассудка, она оставляет его во мраке тупой чувственности и своим блудным манером настолько опьяняет любовника, что он принуждается искать Вакха с особою силою — настолько, что насчет пьющего, узами чрезмерной любви к Вакху прикованного, думают, что он воздает ему высокую почесть божественного поклонения. Посему вакхопоклонник, не снося, чтобы Вакх, как реликвии его святого, был отделен от него каким-то пространством, не позволяет своему богу долго пребывать в чужих хранилищах, но чтобы ближе стало к нему оного бога божество, заключает Вакха в бочонке своей утробы. Но поскольку хранилище желудка часто не может снести божество столь великого гостя, этот бог постыдно исчезает или через северный полюс восточных ворот, или через южный западных ворот[1030].
Кроме того, чтитель Вакха часто создает Вакху пристанище в изящных сосудах, драгоценных по достоинству материала, дабы его божество божественней блистало в золотой чаше. Поэтому он, с эфирным сияньем состязаясь в ясности и с изумрудной зеленью верстаясь в зелености, все вкусы превосходя благородством своего вкуса, сынов пития[1031] подстрекает мнимою божественностью своих свойств, чтобы Вакха, как таинство несказанного божества, почитали они с несказанною любовью[1032]. Поэтому они, чтоб никакая доля этого божества не осталась непоглощенной, глотают Вакха до самого отстоя и так заставляют своего бога бесчестно сойти в тартарийскую бездну их утробы. И когда они
