А затем Хайнц увидел командира. Офицер навзничь лежал в снегу, раскинув руки, и, казалось, отдыхал. Потом он медленно, словно бы задумчиво, поднял руку с пистолетом, будто целясь в небо. Хайнц глядел с тупым удивлением, ничего не понимая. Офицер повернул пистолет к себе и взял уже обеими руками. Хайнц понял всё. Холод ужаса происходящего плеснул в лицо, и он молча рванулся с места. Никогда в жизни он ещё так не бегал, даже когда удирал от волка. Он ни о чём не думал. Просто на бегу со всего размаху пнул по дрожащим рукам с пистолетом, и сразу грохнул выстрел.
На секунду Штернберг застыл в неподвижности, с приоткрытым оскаленным ртом, жалобно зажмурившись, — уже, должно быть, считал себя покойником. Затем осторожно открыл глаза. Хайнц стоял прямо над ним. Во взгляде Штернберга было абсолютное изумление мига рождения. Никогда и ни у кого прежде Хайнц не видел подобного взгляда, обнажающего самую душу.
Но уже в следующее мгновение лицо офицера исказилось от дикой ярости.
— Ты… ты… — потрясённо забормотал он, поднимаясь, и Хайнц в страхе попятился. — Ты чего это, солдат… Ты что себе позволяешь… Я тебя спрашиваю, ты что себе позволяешь, сопляк недоделанный?! — Офицер вдруг сорвался на оглушительный крик. — Устава не знаешь?! Тебя сюда звали?! Тебе что-нибудь приказывали?! Нет!!! А раз нет, так кругом и шагом марш отсюда!!!
— Виноват, командир, но я никуда не пойду, — сквозь зубы сказал Хайнц. На всякий случай отошёл подальше, но заметил, что пистолет валяется в снегу рядом со Штернбергом, подскочил, ногой отбросил «парабеллум» — и тут же попался в стальные руки офицера, которые затрясли его, как щенка, надавали увесистых оплеух и отшвырнули в сторону. После этого Штернберг несколько успокоился и заозирался в поисках пистолета.
— Не делайте этого, — тихо и отчаянно сказал Хайнц, едва придя в себя после офицерских затрещин.
Штернберг саркастически усмехнулся:
— Ты, пимпф, ещё будешь решать за меня, что мне делать и что нет?
Офицер направился в ту сторону, куда улетел пистолет. Хайнц беспомощно смотрел, как он уходит. Руки сами потянулись к оружию.
— Ни с места…
Штернберг, не оборачиваясь, сухо рассмеялся:
— Стреляй, ради бога, буду тебе необычайно признателен.
Хайнц забросил автомат за спину и побежал за офицером.
— Не делайте этого, прошу вас!
— Пошёл вон, — отмахнулся Штернберг, наклоняясь за пистолетом. Хайнц с разбега толкнул офицера в раненое плечо, и тот, сдавленно вскрикнув от боли, повалился в снег. Хайнц схватил «парабеллум» и отбежал на самый край площади.
— Командир, я вас умоляю! — закричал он оттуда. — Одумайтесь!..
— Рядовой Рихтер, приказываю вам вернуть оружие, — севшим от бешенства голосом произнёс Штернберг, поднимаясь. — Немедленно! — прогремел он.
Хайнцу стало жутко. Никогда ещё он так в открытую не шёл поперёк приказов — но отступать не желал. Он извлёк из «парабеллума» магазин и выбросил патрон из патронника.
— Виноват, командир, но оружие я верну вам только в таком виде, — твёрдо произнёс он, пряча патроны в карман и протягивая рукояткой вперёд пустой пистолет.
Штернберг глянул с такой злостью, что Хайнц попятился на полусогнутых ногах, отступая с капища в сторону реки. Офицер едва шёл следом, пошатываясь, но что-то всё равно вело его за смертью, выхваченной у него из-под самого носа. Где-то он потерял свой кинжал и алую нарукавную повязку, на шинели не хватало пуговиц, лицо было вымазано сажей от жертвенного костра, всё ещё полыхавшего у него за спиной. Хайнц внезапно понял, что же горело в том костре. И даже засомневался на мгновение, имеет ли право судить, жить или умереть бредущему к нему человеку, раздавленному тяжестью своей вины.
— Я не знаю, почему вы так поступили, — начал Хайнц, медленно отходя по пологому склону к реке, — но, раз вы это сделали, значит, так было нужно… Пусть эта война проиграна, пусть! — продолжал он не то про себя, не то вслух, не то говоря, не то только думая. — Германия жива, пока живы мы. Мы и есть Германия! Особенно для тех, кто нас ждёт… Только не говорите, что вы никому не нужны, что вас некому ждать. Каждого человека хоть кто-нибудь на свете да ждёт! И всякие ваши корректировки тут совершенно ни при чём!
Судя по тому, как исказилось лицо офицера, последние слова Хайнца угодили в самое больное место. Хайнц стоял уже у самой кромки берега, вокруг из снега и серой плёнки льда торчал слабо шелестевший сухой камыш. Отступать дальше было некуда. Одной рукой Хайнц протягивал офицеру разряженный пистолет, а другой вынул из кармана патроны и зашвырнул их на середину реки, в нетронутую ещё льдом тихую тёмную воду. Штернберг, подковыляв поближе, вдруг стремительно и цепко схватил Хайнца за запястье протянутой руки, дёрнул на себя и попытался содрать с него висевший за спиной автомат. Хайнц, вырываясь, поскользнулся, упал, увлекая за собой едва стоявшего на ногах командира, и вдруг почувствовал, как рука проламывает лёд и погружается в холодный ил и мелкий песок. Тогда другой рукой Хайнц вцепился в длинные волосы офицера и потянул его голову вниз, прямиком в ледяную воду.
— Значит, «мы рождены погибнуть за Германию», да? — приговаривал он, снова и снова окуная сопротивляющегося, фыркающего и отплёвывающегося Штернберга лицом в чёрную воду. — Ну а жить-то для Германии кто будет? Вот остынь немного да подумай над этим на трезвую голову…
Тут Штернберг глотнул воды и захлебнулся, и Хайнц, поднявшись, оттащил его, задыхающегося от кашля, вверх по пологому склону — а то ведь ещё вздумает топиться на этом мелководье, с него станется, — как следует похлопал его по спине и, пока офицер не успел прийти в себя, снял автомат и бросил оружие в реку.
Откашлявшись, Штернберг замер, затих, и Хайнц опустился рядом, кладя руку ему на плечо. Рука чувствовала сильную дрожь.
— Ты, конечно, прав… Прости, — едва слышно пробормотал Штернберг. — Я просто очень устал… слишком устал… чудовищно устал, вот и всё… Но ты абсолютно прав… И знаешь что… Спасибо.
Яркий солнечный свет залил отвесно вздымающуюся над речной гладью огромную скалу, бросив отсвет на погружённый в полумрак низкий берег за капищем, стоявшим на фоне ослепительного неба гротескными чёрными тенями.
Штернберг неподвижно и безучастно сидел на снегу, низко склонив голову, и, казалось, пребывал в полнейшей прострации. Но его внезапный взгляд из-под путаницы мокрых волос был изумлённым, растерянным, светящимся странной пронзительной пустотой — и в то же время совершенно новым, ищущим, словно высматривающим маяк на самой кромке горизонта. И, должно быть, что-то Штернбергу удалось высмотреть в той видной лишь ему одному дали, потому что он с трудом поднялся, опираясь на плечо Хайнца, и тихо сказал:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
