и марш, и танцевальность, и напевность. Слышишь, как меняется голос человека? Он становится мужественным и начинает влиять на голос судьбы. И меняет её… Она перестаёт быть ужасающей, становится торжественной благодаря чело… — не успел Юра договорить, как Володя прервал его рассказ поцелуем, рассчитывая на ответный. Но Юра отреагировал неожиданно агрессивно:
— Если не собираешься слушать, зачем просишь рассказывать? Я тут голову ломаю, как тебе всё объяснить, чтобы ты смог понять, а для тебя это так — пустяк, повод пообжиматься?! — Юра резко скинул Володину руку со своего плеча. — Ты вообще уважаешь мой труд? Думаешь, это легко — объяснять мало того что… незнающему, так ещё и тому, кому это на самом деле неинтересно? — Он грубовато вывернулся из его объятий. Встал с дивана.
Володя вскочил вслед за ним.
— Я очень серьёзен. Всё-всё, слушаем.
Он окончательно убедился, что с Юрой не то что шутить об этом нельзя, даже относиться легкомысленно категорически запрещено.
— Сядь на кресло, — велел Юра, — чтобы ничего не отвлекало. И внимательно слушай.
Володя взял его руку и потянул обратно на диван.
— Пожалуйста, не надо. Ну сжалься надо мной, дураком. Я лучше усваиваю информацию, когда учитель рядом.
Юра нахмурился, но уступил и лёг. Володя обнял его, положил Юрину голову себе на грудь.
— Говори, я слушаю очень внимательно, — уверенно сказал он.
— Сначала судьба грозная, — Юра продолжил с явной неохотой. — Человек боится её, ситуация кажется безвыходной, но у Бетховена выход есть всегда. Симфония начинается в миноре, а в конце звучит почти так, как в начале, только в мажоре. Таким образом показано движение от мрака к свету.
Володя лежал, изо всех сил пытался слушать Юру и «читать» симфонию, но от жара обнажённого тела рядом уже плавился бок, а случайные прикосновения отвлекали. По Юриному воодушевлённому и сосредоточенному лицу было ясно, что он касается опасных точек случайно.
Володя размышлял, когда уже Юра позволит приласкать себя. Всё-таки они — взрослые люди с потребностями, а Юра, сам того не замечая, ещё и провоцировал, будто лежал не с живым человеком, а плюшевой игрушкой.
«Сейчас уже можно? Нет?» — сомневался Володя. Жалел, что до этого не слушал Пятую симфонию и не знал, когда там станет неинтересно — если для Юры вообще существует что-то неинтересное в музыке. И Володя не рисковал: ведь стоит не вовремя проявить ласку — и Юра не просто обидится, а наверняка не позволит повторить урок. Пришлось усиленно думать.
— Да, я слышу, — вскоре подал голос Володя. — А эта часть игровая? Да, точно. Мы сейчас находимся в игровой части!
— Правильно, — кивнул Юра, довольно улыбаясь.
— В контексте революции это, наверное, битва. А следующая, ты говорил, это…
Вдруг Володя ощутил на себе слишком пристальный взгляд. А когда заметил закушенную губу, все мысли из головы вылетели. Музыка ушла на второй план даже для Юры. Что бы тот ни говорил, но в их последний день чужим симфониям была отведена роль всего лишь сопровождения.
Остаток дня они провели в кабинете, ютясь на узком диване. Володя предлагал перебраться в спальню, но Юра отказался — там не на чем слушать музыку. Пришлось уступить. Они вышли из кабинета, только чтобы поужинать.
— А зачем ты держишь плед с подушкой в кабинете? — спросил Володя, жуя бутерброд и кутаясь в тот самый плед. Юра тем временем ловко — в халате ему было удобнее, чем Володе, — откупоривал ром.
— Потому что по графику у меня тихий час с шести до семи вечера.
— Кстати, а расскажи подробнее про свой график? Может быть, он у тебя где-то записан?
— Нет. — Юра улыбнулся. — Не записан. Я тебе его и так расскажу.
— Расскажи сейчас, я запишу.
Юра ухмыльнулся:
— Даже так?
— Ну да. — Володя достал телефон и открыл заметки. — Мне ведь важно знать, когда тебе удобно общаться, а когда тебя лучше не отвлекать. Да и вообще…
До поздней ночи Володя дарил Юре ласку и сам получал её. Но даже в самые сладкие моменты его не покидали тяжёлые мысли.
Ведь невозможно же влюбиться во второй раз в одного и того же человека? Даже в теории такого никак не может быть, а с Володей это случилось в действительности. Но раз невозможное произошло, объяснение только одно: они — животные, и никакой святой природы в их чувствах нет, есть только первобытное, дикое. Гормоны и феромоны. Это так примитивно, но Володю действительно будоражил его запах. Ни о каком бессмертии души или судьбе в таком случае не шло и речи. Хотя бы потому, что если есть душа и судьба, значит, существовал и Бог, значит, они — грешники и должны гореть в аду. Но они горели скорее в райском пламени, чем в адском. Но горели — это правда.
Только огонь больше не согревал, а обжигал. Ведь сколько ни обнимай, ни целуй, ни говори, сколько ни копи воспоминания, всё мало — они не перевесят предстоящей тоски, они уже не перевешивают её. Уже страшно, уже плохо, уже тоскливо. От осознания, что эти часы — последние, сжалось сердце, а в груди разверзлась пропасть. Подобно чёрной дыре, она засасывала в себя вот-вот обретённую радость и тут же уничтожала её. И вдруг в голову закралась крамольная мысль: быстрее бы настало утро.
И утро настало. Володя проснулся по будильнику и краем глаза заметил, что Юра, лёжа рядом, даже не шелохнулся, будто не услышал его звон. Он молча уставился в одну точку.
— Что с тобой? — спросил Володя, обнимая.
— Надо вставать, — прошептал Юра.
— Юр, ну чего ты? Не грусти. Мы ведь всё сможем, правда? Это ведь не пустое обещание прийти через десять лет под иву, а реальный план действий, так ведь?
— Я не хочу становиться воспоминанием, — одними губами произнёс Юра. — Не снова.
— Всё зависит только от нас, — уверенно заявил Володя, хотя от слов Юры сердце сжалось с такой силой, будто по нему пошла глубокая трещина.
Вставать не хотелось, но пришлось. Они умылись, позавтракали — и завертелось. День пролетел как будто на перемотке, оставив в памяти
