Иван умолк. Ждал, что Иван Лукич обозлится и закричит на него своим зычным голосом. Иван же Лукич стоял у окна, спиной к сыну, и молчал, словно каменный. Крепкие его ноли были расставлены широко, голова приподнята. Трогая пальцем ус, он смотрел на вылинявшую степь, на копенки, прилипшие к земле, и смотрел так пристально, будто там, за Егорлыком, видел что-то важное, интересное, от чего не было сил оторвать глаза. Распахнул рамы, и холодный ветерок, залетев в комнату, ворошил его седой, заметно поредевший чуб. Такое показное равнодушие пугало и настораживало. Что случилось с Иваном Лукичом? Где он мог набраться и такого странного хладнокровия и такой удивительной выдержки? Может, ему на какую-то минуту удалось взнуздать себя? А сам он весь наливается злостью, и вскоре та злость выплеснется, и тогда Иван Лукич, не помия себя, бросится на сына с кулаками. А может, слушая Ивана, осознал свою вину, но сказать об этом стесняется и поэтому смотрит в окно и молчит? Или, чего доброго, обнимет Ивана и скажет: «Спасибо, сынок, за слова горькой правды! Ох, давным-давно надо бы мне сказать, да только некому было, не находились смельчаки… Вокруг меня, Ваня, расплодились одни доброжелатели. Все они, скажу правду, печалились о моей славе. Никто не решался, вот как ты зараз, сказать правду в глаза. Даже мой фронтовой командир жалеет меня, а о Закамышном и говорить нечего. Яков — человек сердечный, мягкий, по натуре добрый. Так и норовил подложить под мои бока мягкие пуховики… А ты, Ваня, ничего не побоялся. Смело вышвырнул из-под моих боков те настилочки… И хоть меня, бедолагу, бросало то в пот, то в холод, а поступок твой, сыну, одобряю… Сын не должен кривить душой перед своим родителем… Хвалю, Иван!»
— К чему, отец, это твое рассуждение о грехах? — осмелев, продолжал Иван. — Придумал «грехи» и утверждаешь, что «зараз такая стройка колхозному крестьянству не по плечу». Как же так получается, что богатому колхозу не по плечу сделать свое село красивым и удобным для жизни? Ну, допустим, есть еще экономически слабые колхозы, им, возможно, и не по плечу такое строительство. А у журавлинского «Гвардейца» миллионы годового дохода, и ему это не по плечу? Слава гремит по всей стране, а переделать Журавли не по плечу? Нет, отец, тут дело не в том, по плечу или не по плечу, а в том, что ты струсил… Тебя испугало то, что должно было…
Иван умолк на полуслове. Иван Лукич покосился на сына и с трудом, как человек, у которого отекли ноги, приблизился к столу, нажал под крышкой стола кнопку. Снова тяжелой походкой подошел к окну и залюбовался степью. На голос звонка появился Саша. Глядя в окно, Иван Лукич сказал:
— Сашко! Распахни дверь! Да пошире! Саша открыл дверь. Не понимая, к чему вся
эта затея, Иван ждал, что будет дальше. Саша подмаргивал, давая понять, чтобы Иван не мешкал и уходил. Но Иван, сжимая за спиной кулаки, не двигался с места.
— Ну! Чего ждешь, умник? — крикнул Иван Лукич таким зычным голосом, будто обращался не к Ивану, а к кому-то там, на улице. — Или дверей не видишь, смельчак? Или ждешь, чтоб тебя отсюда взашей выпроводили?!
Иван увидел лицо с обвислыми усами, изломанное страшной болью. Иван Лукич схватил чернильницы и размахнулся ими. Смелым ястребком подлетел Саша и выбил их из рук Ивана Лукича. Чернильницы ударились о стол, раздался грохот, стекло на зеленом сукне раскололось. Саша обнимал Ивана Лукича, усаживал в кресло, что-то говорил ему, успокаивал. Иван Лукич разорвал на себе рубашку и, хватаясь за волосатую грудь, матерился и кричал:
— Учить вздумал! Трусом меня считаешь! Да я против колхоза никогда не шел и не пойду, и я знаю, что колхозу нужно, знаю! Слышишь!
Не разжимая кулаки, Иван вышел из кабинета. В коридоре оглянулся, постоял и не спеша направился к выходу.
XXIII
В воскресенье утром грузовик, в кузове которого лежал ящик с чертежами и макетом новых Журавлей, уехал на станцию. Во дворе возле крыльца стояла «Волга». Ксения помогала Настеньке и тете Груне укладывать чемоданы и узелки. К книгинскому дому сходились люди, и Ивану казалось, что снова собирается сход во дворе. Из Янкулей приехал Ефим. Иван встретил друга у ворот, и они обнялись. Ефим шепнул Ивану на ухо:
— Плюнь, Ваня, на все горести и уже начинай думать о том, как вернешься в Журавли…
Иван кивнул головой. Не сказал, что у него произошло с отцом. Подошел Егор Подставкин, протянул руку.
— Так как же, Иван Иванович? — В светлых глазах Егора теплилась радость. — Когда тебя поджидать? По весне, а? Прилетишь вместе с скворцами?
Григорий несмело приблизился к брату. Усики колюче отросли, скуластое лицо постарело.
— Счастливой дороги, братуха! — сказал Григорий. — Не думай про меня, будто я какой зверюга… Нет, Ваяя, я обычный, как все… Но житуха иной раз так подстегнет, что аж весь согнешься… Вот и с гаражом подстегнула… Тебе хорошо: погостил и улетел, — а мне тут жить. А как, скажи, обходиться без гаража? Да и хатенка, ежели рассудить по совести, давно свое отжила, пусть еще малость послужит технике…
Иван сказал брату, что на него не в обиде, и пошел навстречу кумовьям из Птичьего. Тоже пришли проводить Ивана. Старики принарядились, как на свадьбу, даже побывали у парикмахера, отчего сизые их бородки заметно помолодели. Поздоровались, и Антон сказал:
—: Ваня! На кой ляд тебе уезжать? Оставайся в Журавлях и скликай людей на стройку… Надо поспешать, а то таким пожилым людям, как мы с Игнатом, не доведется пожить в тех красивых домишках!
— Он покидает Журавли ненадолго, — сказал Ефим..
В это время Груня, обнимая дочь, заголосила. Все умолкли и загрустили. Иван усадил Настеньку в машину рядом с Ксенией. Обошел всех, кто стоял во дворе, попрощался за руки. И когда Иван сел в машину и «Волга» понеслась к мосту, во дворе и на улице стало тихо-тихо. Тут только журавлинцы, начавшие расходиться, заметили, что среди провожавших не было Ивана Лукича… Вот так новость! Отец не пришел проводить сына? На глаза не показался? И куда же это Иван Лукич запропастился? «Не пришел батя, — думал Иван, подставляя ветру лицо. — Или совестно. А может, так лучше? Вчера поругались… Ну и что из того? Мог бы прийти попрощаться… Не пришел».
Ехали молча. Перед глазами у Ивана покачивались две женские головки. Настенька, повязанная косынкой, смотрела на уплывавшие мимо опустевшие поля. Ксения склонилась к рулю и не отрывала взгляда от дороги. Иван видел ее золотистые, так хорошо ему знакомые, пахнущие полынью волосы. Сзади они были схвачены широким, во весь затылок гребнем… Вспомнил, как вчера вечером она пришла к нему. Настенька как раз ушла к матери, а Иван сидел на веранде и смотрел на повисший над Егорлыком тонкорогий месяц. Ксения была грустна. Не приблизилась к нему, отказалась присесть. Почему-то эта встреча ее не радовала… Глядя себе под ноги, она сказала:
— С Голощековым, Ваня, жить не буду…
— Почему так вдруг?
— Это, Ваня, не вдруг… Да и не нужна мне такая жизнь. Хватит, отмучилась… Хочу быть вольной птицей… Сегодня сказала ему об этом.
— И что же он?
— Сперва принял за шутку, не поверил… Потом руки поднял, хотел бить… Дурак!
— Как станешь жить, Ксюша! — участливо спросил Иван.
— Не твоя печаль. — У Ксении выступили на глазах крупные слезы. — Как-нибудь проживу…
— И все же?
— Смешной ты, Ванюша… Неужели мое горе тебя тревожит?
— А ты скажи… Разве трудно? Есть же у тебя планы?
— Есть. — Через силу улыбнулась, — Только я еще ничего для себя не решила. — И опять болезненная улыбка. — Может, с горя утоплюсь в Егорлыке, а может, с горя полюблю Ивана Лукича.
— Это для тебя одинаково? Да?
— Почти одинаково, — сказала она, смело глядя на Ивана. — Но ты не бойся… В Егорлык я не брошусь… А вот твоего родителя, может быть, и нужно полюбить. — Она не то плакала, всхлипывая, не то тихонько смеялась. — Он несчастный, и я несчастная. Вот сложим свои несчастья в одну кучу, да и заживем…
— Глупость болтаешь.
— Ничего умного, Ваня, в голову не лезет… Ушла, не простившись. Думать. об этом было
горько. Иван откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза. Видел то Ефима, то Егора Подставкина, то помолодевших кумовьев из Птичьего, то камыши на Маныче и Ксению. Видел людное собрание в отцовском дворе, слышал гудящие голоса и мучительно думал: «Неужели это все? Неужели я никогда не вернусь в Журавли?..»
XXIV
На этом кончается наш рассказ о сыновнем бунте. Остается сказать лишь об Иване Лукиче, о его горе, о том, где пропадал он в тот день, когда журавлинцы провожали Ивана и Настеньку…
Давайте на время оставим Журавли и выйдем в поле. Под косматыми, низко плывущими на запад тучами лежал зеленый-зеленый ковер озими. Сбежались и разбежались размокшие, побитые колесами дороги. На скрещении их, ткнувшись колесом в лужу, лежал измученный ездой, еще горячий мотоцикл. Рядом, как всадник возле запаленного скачкой, рухнувшего на землю коня, стоял, скрестив на груди руки, Иван Лукич.
