его молоденькими топольками и липками надежды не было. Они быстро зашагали напрямик по главной аллее, пустынной, из конца в конец. Но уже было ясно видно, что на другой стороне реки стоит стена дождя. Дождь перешагнул через реку и накрыл их.
Они побежали. На Вере Петровне была жакетка, но на нем, как всегда, только гимнастерка, и гимнастерка его стала темной от воды. Вера Петровна, едва за ним поспевавшая и видевшая его спину, думала о том, как ему холодно и мокро. Он иногда останавливался и оборачивался, поджидая ее, и ласково улыбался ей сквозь дождевые струи.
Внезапно он свернул в сторону, на узенькую тропинку в кустах. В недоумении она побежала за ним, раздвигая мокрые прутья. За кустами, за струями дождя она увидела серый приземистый дощатый сарай. Они влетели в широко распахнутые двери.
В сарае были сложены тачки и лопаты, пахло прошлогодним листом. Дождь шумно шипел по крыше. Они остановились, часто дыша и смотря в раскрытые двери, за которыми струи дождя были натянуты, как струны. Он улыбался ей мокрым лицом. Она встала на носки, протянула вверх руку и вытерла ему лицо своим платком.
— Вам холодно? — спросила она.
— Нисколько, — ответил он.
Но ей показалось, что он дрожит. Он заметил деревянную скамейку в углу, подошел и сел. Она села рядом с ним. Плечом почувствовала она, что он действительно дрожит. Тогда она сняла с себя жакетку. Под жакеткой у нее была белая блузка без рукавов. Она накинула жакетку на его и на свои плечи. Он под жакеткой протянул руку за ее спиной и обнял ее.
Его лицо было совсем рядом — с большим темным глазом, в глубине которого блестела светлая точка. Этот глаз смотрел на нее вопросительно и властно. Она притихла, слушая, как в ней колотится сердце. И вдруг он с силой прижал ее к себе и поцеловал в губы.
Она уперлась обеими руками ему в грудь, стараясь отпихнуть его и вырваться. Но он держал ее крепко и не отрывался от ее губ, несмотря на все ее усилия. Она чувствовала себя беспомощной; гнев охватил ее. Она мотала головой, толкала его руками, напрягала все силы, чтобы выскользнуть.
Внезапно руки, державшие ее, ослабели и разжались. Дрожа от гнева, она выскользнула из сарая и побежала по тропинке. Он оскорбил ее, унизил!.. Кругом все кипело от дождя, дождь бил ее в лицо; блузка сразу вымокла и прилипла к телу; Вера Петровна вся была мокрая, с головы до ног. Жакетка ее осталась у него в сарае. Черт с ней, с жакеткой! Из-за жакетки она возвращаться не станет!.. Или все-таки вернуться?..
Она добежала до аллеи и остановилась. Приторно пахло молодой тополиной листвой. Как он там — один, в сарае, с ее жакеткой?.. Понял, наверно, что они никогда больше не увидятся! Все сломал, все разрушил, такое хорошее, славное… Но жакетку все-таки нельзя оставлять у него, это просто глупо…
Она повернулась и пошла назад, к сараю. Он стоял перед сараем, под дождем, и озирался. По-видимому, он не был уверен, в какую сторону она побежала. И обрадовался, увидев ее.
— Вы совсем мокрая! — сказал он, смело и просто смотря ей в глаза. — Разве можно так!
Она сурово прошла мимо него и вошла в сарай. Он вошел вслед и остановился возле дверей.
— Стыдно! — сказала она, с трудом просовывая мокрые руки в рукава жакетки. — Стыдно!
Но с удивлением чувствовала, что гнев ее утихает.
— Мне не стыдно, — сказал он. — Я это сделал, потому что я…
— Молчите! — перебила она, догадываясь, что он сейчас скажет. — Даете слово, что это никогда больше не повторится?
Он упрямо опустил голову.
— Даете честное слово?
Он молчал.
— Если это повторится, мы никогда больше не увидимся.
Он молчал, упрямо глядя себе под ноги. Потом поднял лицо и посмотрел на нее:
— Все равно я вас не отдам.
И прибавил мягко, совсем по-другому:
— Только не простудитесь.
6
На следующий день было воскресенье, а по воскресеньям Вера Петровна в город не ездила. Она очень дорожила воскресеньями, потому что это был единственный день недели, который она проводила с дочкой. Всю остальную неделю она видела ее только по ночам, спящей. Дочка росла без нее, и это очень огорчало Веру Петровну, и она всегда чувствовала себя перед дочкой виноватой.
Она чувствовала себя виноватой и перед своей матерью. Она всегда помнила, что увезла мать из родных мест, из хорошей комнаты, что взвалила на нее своего ребенка и все хозяйственные заботы, которых так много, если живешь за городом, в чужом неблагоустроенном домишке. Мать старела, слабела; носить воду, стирать, мыть полы — все это становилось ей не под силу. И Вера Петровна дорожила воскресеньями, потому что по воскресеньям могла помочь матери.
В это воскресенье давно уже было намечено устроить большую стирку. Грязного белья накопилось много, но, чтобы сушить его, требовалась хорошая погода, а за последние дни установились дожди, и это тревожило Веру Петровну и ее маму.
В воскресенье с утра дождя не было, и Вера Петровна натаскала воды, растопила плиту, замочила белье. Но погода скоро стала портиться; мама Веры Петровны выходила на крыльцо и неодобрительно смотрела в небо, — она считала, что стирку следует отложить. Тучи шли низко, теплый воздух притих в ожидании. Однако Вера Петровна упрямо натягивала во дворе веревки, хотя сама чувствовала, что будет дождь. Ей хотелось стирать, потому что, склонившись над оцинкованным корытом, хорошо думать. А она беспрерывно думала — о себе, о нем, о вчерашнем происшествии в сарае.
Правильно ли она поступила? То ей казалось, что она обошлась с ним слишком мягко. Нужно было гораздо крепче дать ему понять, что она не такая, что она оскорблена, что он, может быть, привык к таким, но она не такая… То, напротив, ей начинало казаться, что она была с ним слишком резка. Ведь в том, что он сделал, в том, что он ее поцеловал, была только нежность к ней. Где же тут вина? Можно ли сердиться за нежность? Ведь она сама, когда они оба накрылись ее жакеткой, была полна к нему нежности…
Но такие мысли она гнала от себя, так как понимала, что они могут завести далеко. Нет, у нее есть своя жизнь, свой долг, свои твердые проверенные взгляды. Она уже достаточно настрадалась в жизни, ей больше не надо страданий. Шесть лет ушло на то, чтобы избавиться от прежней муки и добиться душевного
