за конечные судьбы мира, и специально Церковь как хранительница творческого аскетизма, стали в истории величайшей культурной силой, – продолжает эту мысль Булгаков. Именно христианство в своем отношении к миру предъявило тот необходимый баланс между охранением (сбережением) и преобразованием, без которого немыслима культура. Освящая в своих таинствах и молитвах природные стихии, Церковь проповедует верность земле, признательность за даровое, благодарность за дарованное Творцом. (Уже от себя отмечу слова из Откровения Иоанна Богослова, на которые как-то обратил мое внимание один просвещенный иерей, – слова, которые еще недавно могли казаться туманными, но сегодня стали ясными как никогда: слова о том, что гнев Божий погубит «губивших землю». – Отк. 11:18). И в то же время христианство, Церковь, восстанавливает религиозно-этическое достоинство труда, утраченное в свое время античностью, и освящает его продукты. Рождается совершенно новая мотивация труда – не только как социально справедливой необходимости («кто не трудится, тот не ест»), но и как добровольного аскетического упражнения, не дающего духу угаснуть посреди плотских хотений (laborare est orare – трудиться значит молиться).
Как уже говорилось, Булгаков, всегда следивший за развитием научной мысли, приветствовал идеи Макса Вебера при первом их появлении (прежде всего своей статьей 1909 года «Народное хозяйство и религиозная личность») и особенно заинтересовался такой опорой протестантской/капиталистической этики, как идеологема «призвания» (calling), профессионального долга перед имуществом, что было сопряжено, как известно, с перенаправлением творческой инициативы в мирское русло и с аскетической дисциплиной в области потребления. Нынешний капиталистический космос вроде бы уже не нуждается в этих духовных опорах, констатирует Булгаков, однако «господство утилитаризма и упадок личности»[590] грозят подорвать хозяйственное развитие. (Прогноз сбылся лишь отчасти, поскольку старое хозяйственное развитие сменяется, не без успеха, новым «денежным строем», базирующемся не на стимулах накопления, а на стимулах расточения.)
Но вот что важно. Булгаков, обратив однажды внимание на извлеченные из веберовского труда слова пуританина Р. Бакстера: «Для Бога вы должны работать, чтобы разбогатеть», – в своих дальнейших поисках православного economic man корректирует вторую половину этого изречения. В итоге оно могло бы звучать примерно так: «Для Бога должны вы работать, чтобы весь мир в Бога богател» (to be rich toward God. – Лк. 12:21). Точно так же Булгаков переосмысливает знаменитую дарвиновскую struggle for life: для него это не борьба за выживание (наиболее приспособленных), а борьба за «расширение жизни», за творчески-трудовое оживление сущего при сбережении форм жизни, себя уже актуализовавших. На основе софийного понимания мира он предлагает воспитание человека в альтруистической трудовой этике культуры.
Если меня спросят, не утопия ли это, я вынуждена буду ответить: да, не исключено. В той мере, в какой христианство, будучи не от мира сего, остается в мире и для мира реальной силой Премудрости, это не утопия. Но в той мере, в какой христианство вытесняется, да и само уходит из истории постхристианского мира, это утопия, хотя призванная напоминать об упущенных человечеством возможностях. На этом распутье особую внятность приобретает предупреждение Булгакова, сделанное им сто лет назад: «Роскошь, или духовное мещанство (читай в переводе на актуальный язык: неограниченное потребительство. – И.Р.), было одним из сильнейших ядов, разлагавших античную цивилизацию. Ее наследниками оказались совершенно некультурные варвары, все преимущество которых состояло в том, что они были свободны от духовного мещанства, их сердце было открыто добру и злу»[591]. После 11 сентября 2001 года, вместе с претензией радикального исламизма на роль таких «варваров», свободных от духовного мещанства, у этих слов Булгакова обнаружился едва ли не пророческий смысл.
Чтитель и толмач замысла о мире
(Книга «Свет Невечерний» в философском творчестве С.Н. Булгакова)[592]
…С годами <…> в подлинной ценности выступает благо жизни и дар жизни, который никогда не отвергнет – вплоть до конца – никакое живое существо, ни даже сатана, хотя и клевещет и хулит Жизнодавца. И, вместе с годами, все яснее печатлеется бессмертие жизни, – не веришь ни в какие ее сроки, ни в старость, ни в смерть, а только в жизнь. Свеча, все сгорая, переходит в свет и тепло, которые с избытком возмещают отгоревшую часть ствола.
О. Сергий Булгаков. Ялтинский дневник (запись от 16 июня 1921 г. – в день пятидесятилетия)[593]
Творческая личность Сергея Николаевича Булгакова пока не облеклась в прохладные классические одежды, как это, пожалуй, уже случилось с B.C. Соловьевым, П.А. Флоренским или, ближе к нам, А.Ф. Лосевым. Его огромное наследие плохо освоено и все еще не полностью опубликовано, не говоря о переиздании многих недоступных читателям сочинений. Если тех же Соловьева или Флоренского подчас хоть и подвергают специальной критике, преимущественно богословского толка, но чаще – поминают малообязывающим «обойменно»-перечислительным способом, то Булгаков все еще активно навлекает на себя поляризованные мнения. Для одних он «едва ли не самый крупный религиозный гений ХХ-го столетия не только в России, но и во всем мире» (Н.А. Струве)[594], для других – злочестивый ересиарх или, в лучшем случае, подозрительный православный модернист и экуменист, для третьих – наивный мечтатель, проделавший путь от одной утопии, марксистской, к другим – неославянофильской и хилиастической, к грезам о «Белом царе» и «тысячелетнем царстве», но оставшийся все тем же кабинетным интеллигентом-схемосозидателем, для четвертых – он, наряду с И.А. Ильиным, консервативный страж «русской идеи», философ антизападничества.
Умственная продукция С.Н. Булгакова – это лавина спекулятивных воззрений и идейных предположений, почти визионерских либо художественных интуиций и изощренных логических сцеплений; из этого бурлящего котла мысли можно выхватить и все то, что служит основанием для вышеприведенных разноречивых оценок.
А вместе с тем Булгаков – один из самых цельных, я сказала бы даже, центростремительных мыслителей так называемого русского религиозного ренессанса. Его любомудрие вырастает непосредственно из того же корня, что и древо жизни, а так как «все болит около дерева жизни» (Булгаков любил повторять эти слова Константина Леонтьева)[595], то и мысль его болит и болеет противоречиями, быть может, принципиально неразрешимыми в кругу разума и в пределах исторического времени.
Исходная идея-чувство Булгакова сфокусирована, как мне кажется, не собственно в области богоискания (что можно было бы утверждать о Достоевском или, из булгаковских современников, скажем, о Льве Шестове), а в сфере, если можно так выразиться, «смежной». Богомыслие, богословие и богомудрие, к которым Булгаков шел и пришел, – плоды, а не завязь его философствования. Завязь же – это интуитивное, дорефлективное переживание благолепия (именно так: «блага» и «лепоты») природного мира, равно как – осмысленности человеческой истории. И то, и другое как
