— … Но однажды приходит никчемность и портит всё, к чему только прикоснётся. Ох, знала бы ты только, как я хочу швырнуть тебя вниз. С каким бы удовольствием я наблюдала за тем, как твоя тушка летит, чтобы разбиться на тысячу осколков. И каждый из них — будешь ты. Тебя не склеят, не найдут, ты даже сдохнуть не сможешь по нормальному. Будешь как та крыса — рвать за каждый клочок искры, зубами в него вгрызаться и умирать, умирать, умирать от голода! Я бы смеялась. Приходила бы к тебе каждый день только для того, чтобы посмотреть, как ты подыхаешь! Приходила бы плюнуть на твою поганую кукольную рожу…
Люди смотрели снизу вверх, на окно шестого этажа, будто их взгляды притягивало магнитом. Мир вздрогнул от боли прямо у них на глазах — и лишь только Лекса даже не шелохнулся. Для могильщиков это, кажется, послужило сигналом к тому, что пора заканчивать.
— Ты и в мыслях себе представить не можешь, — Трюке было всё равно, сколько людей её сейчас увидит. Пусть сюда явится хоть всё ОНО с Дианой и Черной Курткой в запасе — она даже не посмотрела бы в их сторону. Что ты такое, Трюка, хотелось спросить мне. Воплощение чего? Злости, ненависти? Отчаяния?
— Ты никогда не видела, как он задыхался по ночам. Ты даже представить себе не можешь, как мы рвали жилы, чтобы он — хотя бы просто выжил! Чтобы не сошёл с ума!
Она отскочила назад, а меня в тот же миг приподняло над полом и что есть сил швырнуло на пол. Я шмякнулась, с треском прокатилась по холодным заплеванным плитам. Стало противно. Меня вновь приподняло над землей, ощутимо приложило о стену. Хрустнул один из шарниров, расцвел мелкой паутинкой трещины. Боль вперемешку со страхом попробовала меня на вкус. Захотелось вскрикнуть. Вместо этого я озлобленно зашипела.
— Так убей меня! Убей, чего ты ждешь? Ты тысячу раз могла убить меня, тысячу…
Меня снова потащило, чтобы приложить о соседнюю стену, но на этот раз уже не так сильно, словно Трюка немного поостыла. А мне хотелось язвить. Умирать, так умирать! Интересно, а про плюнуть на мои осколки — это она серьезно или всё же нет?
— О, великая и могущественная Трюка! А может всеподлейшая и ничтожнейшая, а? Её заботят люди! Мне смешно, Трюка, очень смешно, — я и в самом деле попыталась изобразить смех. Получилось довольно паршиво. Трюка гордо смотрела на меня, как на таракана, решившего исповедаться напоследок.
— Я даже похлопала бы в ладоши, если бы только смогла. Аномалия, которую заботит судьба человечества. Деградация, угасание, костёр душ, тысячи звезд! Вот-вот, чувствую, меня должно стошнить от окружающих меня со всех сторон высших целей! А ты ведь могла убить меня уже тогда, да? Как только я появилась перед твоими глазами — что мешало тебе избавиться от меня? А я была нужна тебе! Ты уже знала о моём предательстве — но без меня, кажется, тебе было никак не забрать материнскую любовь, да? О, величайшая, так ли тебя заботят люди? Мы ведь все одинаковые, из одной кормушки жрём, только с привилегиями других локтями расталкивать. Плевать тебе на человечество, на всё тебе плевать, ты хочешь, чтобы в будущем были те, кого ты сможешь жрать. Рай искры для таких, как…
Я вновь отправилась на свидание со стеной. Давно не виделись, подруга, отозвалась та страшной болью. Мне на миг показалось, что у меня отвалилась рука. Благо, что просто показалось. Трюка сверлила меня взглядом насквозь. Ярость? Гнев? Кто же ты, голубая лошадь, скажи мне? Но он молчала, словно подбирая слова.
— Ты… как же мне хочется тебя прямо сейчас, прямо тут — и вдребезги. Я не убила тебя там, на задворках искры, лишь по той причине, что не могла оставить Страх в Лексе. Какой толк, глупая, какой толк было делать всё, если Страх высвободит безумие ещё до того, как я войду в возраст?
Послышались шаги — из коридора, кажется, кто-то собирался выходить. Зазвенели ключи, щелкнул замок, дверь чуть приоткрылась. Чтобы тут же с треском закрыться — ключи настырно зазвенели ещё раз.
— Смотришь меня, куколка? Вижу, что смотришь. Пытаешься понять, кто же я такая, да? Крок у нас из страха и кошмаров, Шурш так и вовсе из зависти, а я — кто же я? Не иначе как само зло во плоти, да, куколка? А я ведь не убила тебя, потому что мне тебя стало попросту жалко. Мимолетная слабость… — казалось, Трюка вот-вот расхохочется ещё раз. Ей уже плевать было на того человека, что пытался выйти из дома, на то, что искра вокруг неё клубится разве что не черным дымом. Вот-вот, казалось мне, должны явиться рыцари ОНО.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
— Это кто там балуется? — послышался докучливый старушечий голос. Дверь насильно пытались открыть с той стороны. Безуспешно. — Я сейчас милиции вызову!
— Тебе ведь всегда казалось, что ты то уж точно чистенькая, маленькая куколка? Ты — воплощение детской мечты, добрая игрушка, куколка, с которой девчонки играют в дочки-матери. Уси-пуси. Ты — недоделанный рисунок на асфальте. Грязное пятно, по которому должны были топтаться ногами. Ты обида, Линка. Жуткая, страшная, и я даже не знаю, что и с кем не поделила твоя прошлая хозяйка, но такие обиды носят всю жизнь.
— Да что за безобразие! Сейчас я вам… вам уши-то… ууу!
Казалось, Трюка готова говорить целую вечность — и пусть весь мир подождет. Оборвать её монолог мог разве что Лекса, но тому сейчас было совершенно не до нас…
— Для чего мы… нужны, Трюка? — наконец, смогла выдавить из себя я. Мне было больно, страшно и жутко. Передо мной была аномалия — из тех, что способна творить искрой по собственному желанию. Аномалия, которая через боль — свою и чужую, мир подчиняла. А за плюшевой фигуркой — бесстрастной, одноликой, скучающей стоял облик разъяренной донельзя женщины.
— Для чего мы нужны? Мы, рождённые из обид, страхов, ссор? Недописанные книги, асфальтовые рисунки, несыгранные мелодии. Невысказанные признания в любви. Для чего, Трюка, мы, недоделки, этому миру нужны? Чтобы защищать звездочек, ага? Вот только там внизу наш подзащитный плачет, а, может, уже и уехал на кладбище. Мы спасли его от материнской заботы? Может, спасли его от беззаботности, от радости, от здравого смысла? Что мы — МЫ! — принесли ему? Ты игралась им, как… как куклой. Дергала за ниточки и он плясал под твою дудку. Я… из-за моей глупости он теперь сходит с ума! В мире, где каждый день бомбы убивают по тысяче людей за раз, где машины давят их на дорогах, где падают самолёты — мы были просто необходимы! Ведь без нас, верно, этому миру банально не хватало своего дерьма для разгребания?
Трюка подтащила меня на этот раз поближе к себе. Фиалковая вышивка глаз, кажется, на миг стала теплей, утратила былую ярость, сгорела неистовым огнём. Теперь на меня смотрела Трюка прежняя, расчетливая, жесткая.
— А ты посмотри на людей. Того раза мало было, так посмотри на них ещё раз. Что ты там увидела? Живые трупы? Мы ли виноваты, что что-то интересное можно выжать разве что из страданий? Заставь того бояться, второго рыдать в подушку, третьего дрожать от ярости — и тогда они будут живыми. Не пишут книг про то, где всё хорошо — это сложно читать, это сложно воспринимать, там ничего интересного не происходит. Пишут, поют, играют — о плохом. О несчастной любви, о войне, о том, что завтра на работу. То, что вызывает отклик — душевный. И тогда, наверно, зарождается искра. Нету, маленькая, среди нас самой завалящейся любви, или, скажем, веры. Только ужасы, обиды, конфликты, слёзы. Мы ли виноваты, что рождаемся такими?
И я, наконец, узрела. Пару раз моргнула, чтобы сбросить наваждение, а потом поняла. Передо мной не ярость и не злоба. Не интрига, тайна или дворцовый заговор. Передо мной самая настоящая Надежда. Несбывшаяся, не оправдавшаяся, но заполненная уверенностью по самые края. Это я-то там аномалия аномалий? Передо мной стояла Надежда — то, чего по её же собственным словам существовать не должно в принципе.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
На неё опирались тысячи раз. К ней взывали в предсмертных муках, в горячке боя, в ужасных ранах, перед доской у всех на виду. За Трюкой бородой тянулись они — все те, кто не терял надежду до последнего.
