Трюку подхватила когтистая красная лапа — прямо за глотку, приподняв почти до жалких остатков потолка. Единорожка не увернулась, даже не попыталась отскочить в сторону, с равнодушием приняла собственную судьбу.
Туман всё ещё клубился, а пыталась различить очертания существа, которому я помогла оказаться на свободе.
— Долго… как же долго я мечтал об этом, — пророкотал голос — или это была бессвязная какофония звуков.
— Когда я родился здесь — не было этого порядка, не было этой до омерзения противной логики. А ты — ты станешь первой, с кем я разделаюсь за своё заточение. Не подскажешь мне, где старик? Я так давно не видел его!
— Не твоё дело, — прокашляла в ответ единорожка.
— Не важно. Не важно! — прогрохотало нечто, отшвырнув Трюку, как соломенную куклу. Единорожка шлёпнулась о бетонные плиты, проехалась, оставляя искристый след.
— Как долго… как… долго! — казалось, Оно никогда не устанет повторять одну и ту же фразу. Воздев руки к небесам, он исторгал из себя всё больше самого себя. Мир спешил обновляться. Спешил разодеться в новые цвета — безумные, некрасивые, яркие. Словно кто-то сумел обратить цыганскую юбку в целый мир.
Я чувствовала, как нити искры ускользают из моих рук. Буря над нашей головой иссякла, разошлась облаками, оставив после себя лишь жалкое воспоминание.
Трюка приподнялась, помотав головой из стороны в сторону. Слипшаяся грива упрямо лезла ей в глаза, искра текла изо рта, ушей и носа. Избитая, раздавленная, она напомнила меня саму сменяя, когда голубая волшебница решила оставить меня в рушащемся доме. Сейчас подожмет ноги, свернётся в позе эмбриона и будет ждать собственной смерти?
Трюка растаяла. Не умерла, как Крок, осев безжизненной тушкой — медленно испарилась. Словно ветер слизал её языком.
На меня набросились сзади — тысячи маленьких жуков, с острыми жвалами торопились испробовать меня на вкус. Нахальные, они стремились залезть мне прямо в рот, щелкали клешнями прямо перед глазами, по рукам противно перебирали их крошечные лапки.
Я завизжала — завизжала от неистового страха не просто умереть. А навсегда потонуть в этой массе. Шелест крошечных крыльев что-то нашептывал мне на непонятном языке, просил не торопится, остаться — ведь будет так весело!
Уходить — прямо сейчас, точно так же, как Трюка! В голове сразу же всплыл недавно опробованный прием, которому научил меня Черныш. Собрать искру из других источников, если не хватает своей собственной и свершить — выход из этого мира. Искры не было. Нечто поглощало её в колоссальных количествах, всасывая в себя, словно гигантский пылесос. Захотелось вдруг ухмыльнуться — после всего того, что я натворила это вполне достойная и заслуженная плата.
Сопротивляться? Зачем? Я умру так, или иначе, разве что могу издохнуть замученной кошкой, или просто рухнувшей от отчаянья куклой. Пальцы заскребли по плитам — больно не было, было, разве что, обидно.
Не хочу умирать.
Сколько раз я уже говорила эту фразу? Припомнить бы, да что-то не припоминается.
Не хочу умирать.
Под рукой оказалось что-то круглое. Наверно, каменная крошка. Идеально гладкая, круглая каменная крошка.
Жуки буйствовали предчувствуя скорый пир. Я почуяла на себе взгляд чуждого мне существа — безмерно могучего и невероятно сильного существа. Зачем ему вся эта искра, если он мог стереть и меня, и Крока, и Трюку одним мановением пальца? Что за чудовищные двери могли сдержать — его? Нечто наслаждался моей предсмертной агонией. Скоро, трещало у меня в ушах, скоро твоя искра будет моей. Сладкая. Жирная, сочная, яркая…
Шарик оказался не один — их было много, целая вязь, цепочка…
Цепочка? Я в тот же миг вспомнила вязь кошмаров, что держал в своих лапах Крок. Энергия, прогундосил в моей голове голос покойного Черныша. Наверно, он бы сейчас ухмыльнулся.
Мне захотелось улыбнуться нежданному спасению.
Не хочу умирать, шепнула я и раздавила один из шаров, растерев его меж пальцами. И меня заботливо, словно маленького ребенка, укутала мгла.
Финал
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Ночь была полна белыми халатами медиков, угрюмой серостью милиции, каких-то до безумного улыбчивых служителей похоронных агентств. Трезвонил телефон, не замолкая, словно получившие страшную весть не сумели поверить в неё сразу, и желали переспросить — не ошибка ли это?
Не ошибка.
Я ждала, что явятся ОНОшники, прилетят на своих чудо-машинах, с чудо-оружием, во главе с Черной Курткой. Наверно, он тоже какое-нибудь «чудо. Хотелось вздохнуть. ОНОшники не приехали и не посчитали нужным — у человека случился самый обычный инфаркт, убивший быстро и без затей. Страшный диагноз, которого никто не ждал.
Лекса в ужасе смотрел на свои руки, не в силах осознать случившееся. Смотрел на свои руки — правящий словом, в реальности он оказался бессилен. Вязь слов и стиль текста никак не могли помочь ему — ни успокоиться, ни исправить случившегося.
Темная ночь, страшная ночь, холодная ночь. Мне захотелось поёжиться. Сколько уже времени прошло с того момента? Два дня, может быть, три? Наверно, всё же три.
Подоконник высотного дома встретил меня грязью, смятой пивной банкой, противным запахом дешевых сигарет. Смятый и брошенный, сиротливо лежал вонючий «бычок». Хотелось поддеть его ногой и сбросить вниз.
Там, внизу, на улице десятки людей собрались перед автобусом. Большим, пузатым, вместительным, раззявившим свою пасть. Гроб и два стула. Рыдает, не скрывая ни своих слез, ни своих чувств Мари. Кто ей эта женщина? Мать человека, которого она любит? А может ли чужая мать быть столь же близкой, как своя собственная?
Дом рухнул. До сих пор у меня перед глазами стояла картина того, как я беспомощно валяюсь на полу и дрожу — узрев глубины отчаянья и ненависти в глазах Трюки. А все вокруг меня шатается, сыпется каменная крошка, кирпичи норовят стать мне погребальным курганом… Из человека можно вытащить, наверно, многое. Наверно, можно пригубить его стыдливость, придушить зачатки ненависти, подстегнуть вдохновение и, заарканить любовь, подчинив своим нуждам. Можно. Но есть что-то, как несущая стена, без которой всему зданию не устоять. Так вышло и с матерью Лексы.
Любовь к сыну была для неё не просто многим — смыслом жизни.
Бочкообразные дюжие мужики потирали руки. Грязные спецовки, равнодушие на лицах. Ждут. Им ещё хоронить, в могилу опускать, закапывать. Обычный рабочий день.
Солнце не щадило людей. Солнцу все равно до горестей, печали и страданий — оно точно так же будет подниматься каждый день. Для него ничего страшного не произошло, для солнца. Мне, почему-то, захотелось ухмыльнуться.
Этажом выше послышался задорный детский голос, предлагавший спуститься по лестнице, да с ветерком. Взрослый — уставшим и замученным голосом сказал, что лучше дождётся лифта и одного по лестнице ребенка не отпустит. Хвала взрослому.
— Ты и представить себе не можешь! — Трюку несло. Великая и могущественная сейчас была податливой и пьяной — от свалившейся вдруг на неё свободы, от собственных неудач, от шанса, который выпадает раз в жизни. Я слушала её вполуха, пропуская мимо мысли о том, чтобы поддеть ногой и плюшевую чародейку.
Лекса сжимал и разжимал кулаки. В его книгах дерзкая и смелая рабыня спорила с самой Смертью, но та теперь грязным воришкой пришла в его собственный дом. А он бессилен. Ему страшно — я почти ощущала его страх. Он тянулся ко мне тоненькой ниточкой. Он не знал, как ему жить дальше, что делать, как делать — тонны бытовых и житейских проблем скалились голодным зверем. Волна нежности опустилась ему на плечо, окутала, как теплым одеялом. Мари впилась в него, словно он вот-вот должен был улететь. А ведь она его любит, поняла я — по настоящему, как мужчину, как человека. Ей не важно, какой он — толстый, безумный, небрежный… Его тексты однажды взбудоражат весь мир. Может быть и не весь, но очень многих. Он будет купаться в чужой любви, на него изольют патоку за чудеса образов, за искусство, за безупречный текст. Будут. Но слишком мало осталось тех, кто будет любить его не за это.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
