называл нас проклятыми мертвецами и утверждал, что слышит зловоние трупов, которые окружают его. Из комнаты он выходил редко.
От галиматьи галиматья
В июле 1812 года известный столичный комедиограф Александр Александрович Шаховской приехал на минеральные воды в Липецк. В книге с длинным названием “для записывания собираемых за употребление ванн в каменной купальне денег” он был записан посетителем “мужской половины”.
Европа под Наполеоном, Россия и Франция враждуют, Саксонские курорты закрыты для российской публики. Но есть провинциальный Липецк. Светская знать устремляется сюда в порядке импортозамещения. Едет на воды и Шаховской.
Но судьба индейка, и прямиком из липецкой ванны он вынужден вернуться под Тверь. Наполеон идёт на Москву, а Шаховского назначают командиром дружины. Ополчение движется, но опаздывает – известие об оставлении Москвы застаёт отряд Александра Александровича в Чашникове. В сожжённый город отряды Шаховского войдут первыми. Опыт патриотического гнева, пережитого на пепелище, смешается в сознании драматурга с курортными хрониками. Так на свет появится одна из самых острых комедий: “Урок кокеткам, или Липецкие воды”.
Премьеру Батюшков пропустит – осенью 1815 года он всё ещё в Каменце-Подольском. Однако в Большом петербургском театре сойдутся его друзья и, что называется, не зря проведут вечер. Бурю, которую поднимет постановка “Кокеток”, назовут “липецким потопом”. Его воды хлынут далеко за пределы и сцены, и времени.
Осенью того года в Петербурге подберётся компания литераторов со схожими взглядами на литературу и общим московским прошлым: Тургенев, Дашков, Блудов, Жуковский, Уваров, Вигель. Людей самого разного характера и таланта, чьи судьбы вскоре найдут себя на пугающе разных, но выдающихся поприщах – в настоящий момент объединяет любовь к новой словесности. Можно сказать, к осени 1815 года в классицистическом Петербурге Шишкова и Державина высаживается десант московских карамзинистов.
Каждый из них прибудет в столицу по личному или чиновничьему делу – и обоснуется надолго. По вечерам они собираются у женатых товарищей. Так случится и в день именин обоих Дмитриев – Дашкова и Блудова – на квартире последнего. “Афишка в этот день, – вспоминает Филипп Вигель, – возвещала первое представление 23-го числа новой комедии Шаховского…”
Кто-то из присутствующих предложил забронировать кресла.
“Все изъявили согласие, кроме двух Оленистов”[50], – отмечает Вигель.
“Теперь, когда я могу судить без тогдашних предубеждений, – вспоминает Вигель, – нахожу я, что новая комедия была произведением примечательным по искусству, с каким автор победил трудность заставить светскую женщину хорошо говорить по-русски, по верности характеров в ней изображённых, по весёлости, заманчивости, затейливости…” В самом деле, комедия Шаховского и сегодня читается с лёгкостью и удовольствием; она напоминает и Мольера, и Бомарше – тем более, что некоторые герои и ситуации схожи.
А на сцене его пьеса смотрелась ещё эффектнее.
Сюжет “Кокеток” прост – преподать урок молодой богатой вдовице Лелевой (этакому графу Альмавиве в юбке) – которая напрасно кружит голову соискателям её внимания. А заодно свести тех, в чьём сердце живет любовь, а не притворство. Разумеется, в послевоенной пьесе не обошлось без антифранцузских колкостей. Однако на фоне интриги все они как-то стушевались. Только одно “но” вдруг испортило всю картину.
ФИАЛКИН:
Не думаете ль вы,
Чтобы поэтом быть – довольно дарованья,
Воображения, в словесности познанья,
Души возвышенной, хорошей головы
И прочего? – Ах, нет! нет, этого все мало.
ГРАФИНЯ:
И даже прочего? Что ж нужно для него?
ФИАЛКИН:
В нем сердце быть должно, которо б изливало
Слезу горячую в грудь друга своего;
Чтобы он чувствовал, чтоб чувствовал, как бьется
Любовью вещее, чтобы в природе всей
Он видел милую, чтоб жил одною ей,
Чтоб тонкий вкус имел…
САША (в сторону):
Где тонко, там и рвется.
ФИАЛКИН:
Чтоб в скромной хижине вмещал он целый мир,
И утро бы ему наивно улыбалось,
И веселил его одной природы пир,
Чтоб он любил… как я…
ГРАФИНЯ:
Нам времени осталось
Немного, так прошу…
ФИАЛКИН:
Увы! когда б я мог
Баллады пением тот выразить восторг,
Которым вспламенен Омер, певец всесветный.
ГРАФИНЯ (в сторону):
В пенье сноснее вздор.
(Ему.)
Пропойте.
ФИАЛКИН (настраивая гитару):
Я готов.
БАЛЛАДА
Пел бессмертный славну Трою,
Пел родных Приама чад,
Пел Ахилла, жадна к бою,
Пел Элены милый взгляд.
Но чувствительность слезами
Излила певца глаза.
Ах! мы любим не глазами,
Для любви у нас сердца;
И бессмертный под сетями
У бессмертного слепца.
Я мысли освежить хотел игрою слов:
Поймал под сеть свою
Амур, слепец бессмертный,
Бессмертного слепца Омера.
ГРАФИНЯ(в сторону):
Что за вздор!
Шаховской был активным “беседчиком” и враждовал с “новой литературой” с довоенного времени. Вставная “Баллада” напрямую отсылала к только что опубликованному “Ахиллу” Жуковского. Cо сцены прозвучало и несколько ироний в адрес его “Людмилы”. Зрители спектакля и ранее посматривали в третий ряд, где сидел Василий Андреевич. Однако ближе к концу спектакля мало кто скрывал негодование или насмешку. И недогадливый признал бы в Фиалкине пародию на поэта.
Жуковский был выведен в пьесе жалким, но безобидным стихоплётом. Балладу, мастером которой он считался, Шаховской почитал “тлетворным влиянием Запада” и ополчился с тем же рвением, с каким раньше высмеивал карамзинскую галломанию в “Новом Стерне”. Речь Фиалкина нашпигована романтическими штампами. Тут и возвышенное дружество (“В нем сердце быть должно, которо б изливало / Слезу горячую в грудь друга своего…”), и всепроникающий пантеизм любви (“…чтобы в природе всей / Он видел милую…”), и горацианство родных пенатов (“Чтоб в скромной хижине вмещал он целый мир…”) – и тонкий карамзинский вкус, который один способен увязать и первое, и второе, и третье. Именно над “тонким вкусом” иронизирует горничная Саша (“Где тонко, там и рвётся”).
У Шаховского быи причины считать себя оскорблённым московскими литераторами. Во-первых, год назад Василий Андреевич выступил против него первым. В “Послании к кн. Вяземскому и В.Л. Пушкину” он печалился
