ума сочетал он с чувством юмора, что было большой редкостью. “Имея важную наружность, – заканчивает мемуарист, – он никогда не важничал…” Ещё в 1813 году 24-летний Дашков напишет речь на принятие графа Хвостова в Вольное общество. Не имея возможности противостоять оскорбительному голосованию большинства, он высмеет “метромана” в официальном приветствии, причём в лицо вдвое старшему Хвостову да ещё при многочисленных свидетелях. За “дерзкий поступок” его исключат из Общества. Вместе с ним выйдет и Батюшков. Впрочем, добродушный граф Хвостов всё равно пригласит Дашкова на обед, чтобы по-отечески примириться с пылким, талантливым и сильно заикающимся молодым человеком. Более того, Хвостов предложит ему на свой счёт издавать любые против себя выпады. Однако Дашков не сложит оружия. Ещё в 1811 году выйдет его статья “О легчайшем способе возражать на критики”, в которой он обоснованно уничтожает теорию русского языка Шишкова – как не научную, а идеологическую, подпирающую идейные запросы власти. Сразу после “Кокеток” – в “Сыне отечества” – будет напечатана дашковская статья “Письмо к новейшему Аристофану”, в которой он обвинит Шаховского в том же, в чём обвиняли греческого комедиографа. “Можно ли, читая
Облака его, – гневно вопрошает Дашков, – узнать божественного Сократа в безумном Софисте, висящем в корзинке? можо ли и в ваших стихотворцах, столь остроумно представленных на посмешище черни, узнать благородного, возвышенного духом Поэта?” Человек ума и чести, пусть и немного суховатый в характере – Дашков сделает впоследствии головокружительную карьеру. Он дослужится до действительного тайного советника, будет членом Государственного Cовета, председателем департамента законов и начальником Второго отделения Собственной Его Величества канцелярии. Подобно Державину и Дмитриеву, на некоторое время он возглавит министерство юстиции.
Выше Дашкова из арзамасцев поднимется только Сергей Семёнович Уваров. Однако в историю он попадёт, увы, совсем в ином образе: гонителя живого слова, создателя унылой идеологемы “православие, самодержавие, народность”. Однако сейчас он – светский молодой франт с безупречными французскими манерами и выговором. Безбытные и “понаехавшие” арзамасцы будут встречаться у женатых и домовитых, и Уваров первым предоставит кров для собраний. В то время он уже выгодно женат на графине Разумовской. Двенадцатью годами старше Сергея Семёновича, она влюблена в молодого франта-галломана, семья которого приближается к разорению. Брак окажется невероятно перспективным. Отец графини, екатерининский вельможа Алексей Разумовский, вскоре станет министром просвещения, что доставит 23-летнему Уварову чин действительного статского советника и должность попечителя Санкт-Петербургского учебного округа. “Беседа”, куда Уваров решит было примкнуть, чтобы подтянуть свои знания “по русскому”, примет его холодно. “Барич и галломан во всём был виден, – сообщает Вигель, – оттого-то многим членам Беседы он совсем пришёлся не по вкусу”. Уваров затаит обиду. Он решит искать союзников на стороне. “Приезд Жуковского не понравился большей части Беседников, – продолжает Вигель, – что и подало Уварову мысль вступить с ними в наступательный и оборонительный союз против них”. Косвенный полунамёк на Уварова в “Кокетках” даёт графу повод считать себя оскорблённым. Он воодушевлён и видит себя предводителем москвичей. “…на челе его должен был сиять венец, в который как драгоценный алмаз намерен был он вставить Жуковского”, – говорит Вигель. Его ирония понятна, но заметим: начинания подобного рода часто инициированы наиболее тщеславными. Иначе собраться в сколько-нибудь внятное общество талантливые литераторы не способны.
Утром накануне 14 октября 1815 года будущие арзамасцы получают от Уварова приглашение пожаловать к нему на дом. Первый и легендарный вечер “Нового Арзамаса” состоится в графской библиотеке. Уваров произнесёт речь, в которой по сути осуществит мысль Блудова составить из друзей общество Арзамасских безвестных литераторов – противников “Беседы”. “Изобретательный гений Жуковского по части юмористической вмиг пробудился, – вспоминает Вигель, – одним взглядом увидел он длинный ряд весёлых вечеров, нескончаемую нить умных и пристойных проказ”.
Жуковский был выбран секретарём, однако самого Уварова ждало разочарование. Тщеславный молодой человек, он видел себя предводителем, однако возглавить литераторов единолично оказалось не так-то просто; по общему мнению президента решили избирать всякий раз заново. “Уварову не могло это нравиться, но с большинством спорить было трудно; он остался при мысли, что время подчинит ему эту республику” (Вигель). На ужин, который последовал за первым заседанием, подали гуся – город Арзамас славился в России гусятиной. Традиция эта пройдёт кулинарной нитью через все четверги. Жареный гусь станет тотемным животным нового общества и обрастёт символами. “Кто знает! – воскликнет Николай Тургенев. – Может быть, арзамасские гуси освободят русскую словесность от варварства Беседы”.
Душой “Арзамаса” были его сочлены, но “душой души” был – Жуковский. Ещё год назад в Муратове он писал вслед съехавшему Воейкову, что “не наводя партий, мы должны быть стеснены в маленький кружок: Вяземский, Батюшков, я, ты, Уваров, Плещеев, Тургенев должны быть под одним знаменем: простоты и здравого вкуса”. “Министрами просвещения в нашей республике, – добавляет он, – пусть будут Карамзин и Дмитриев”.
“Забыл важного и весьма важного человека: Дашкова”.
Здесь перечислен практически весь ареопаг “Арзамаса”. Сам Жуковский давно не участвует в литературной полемике, предпочитая, подобно Карамзину, труд на собственном поприще. Однако страсть к литературной игре остаётся обратной стороной его “серьёзного” балладного склада. И тут “уваровско-блудовский” “Арзамас” приходится кстати. Привычку к “галиматье” Жуковский развил в себе ещё в довоенной усадебной жизни, когда любимое семейство Протасовых жило буквально напротив и ничто не мешало молодым людям сходиться на домашние праздники. Существует множество альбомных экспромтов и пародий, написанных Василием Андреевичем для племянниц Саши и Маши. Когда от мечты зажить вместе с Машей ничего не останется – страсть к игре и пародии вдруг снова разгорится в его жизни. “О себе скажу, что я здоров, – пишет он Вяземскому, – и занимаюсь совершенными пустяками. Важное ничто не лезет в голову, и на то есть причины. Зато протоколы Арзамаса, которые перо пишет не спрашиваясь с головою, весьма богаты всякого рода галиматьею”.
Протоколы заседаний и речи вновь поступающих и составят основной “корпус текстов” “Арзамаса”. О пустяках и шутках арзамасцы нарочно глаголят высокопарным языком “Беседы”; едва ли не так же охотно, как над “Беседой”, они подтрунивают и друг над другом. “Ужин, заключивший сие заседание, – сообщает протокол ноябрьского «Арзамаса», – был освящён присутствием гуся. Члены приняли с восхищением своего жареного соотечественника; но, увы, сие восхищение смешано было с горестным предчувствием: священный гусь стоял на столе, обращённый тучною своею гускою к тучному его превосходительству Эоловой Арфе, и члены невольно мыслили про себя: не миновать ему ободранной гуски”.
Эоловой Арфой звали историка Александра Ивановича Тургенева, одного из братьев Тургеневых, имевшего к тридцати годам чин действительного статского советника, репутацию либерального мыслителя и покровителя страждущим, а
