— Что-то физиономия мне твоя уж больно знакома, — вдруг неожиданно перебил его стражник.
Лукас смущенно пробормотал, что видит почтенного мастера впервые, хотя вообще-то обычно запоминает лица неплохо, даже, можно сказать, замечательно запоминает, профессия, мол, такая…
— Уж не ты ли возле обоза ошивался, когда господина казначея разбойники ограбили? — злобно прошипел стражник.
Шагавшие неподалеку солдаты сразу остановились и во все глаза уставились на Лукаса. Художник оторопел. Хотел уже объяснить, как было все на самом деле, да вспомнил предостережение сержанта. Не приведи Гилфинг, узнает кто-нибудь, что он возле убитого начальника стражи находился, да еще с оружием в руках. Недобрые люди здесь живут, только и ищут повод на пришлого человека все грехи свалить.
— Наверно, вы обознались, — еле слышно пробормотал Лукас.
— Ах вот как, обознался, говоришь! Это мы еще проверим! — сквозь зубы процедил стражник и зашагал прочь.
Солдаты, еще совсем недавно такие приветливые и доброжелательные, теперь тоже исподлобья смотрели на Лукаса. Но ничего не сказали, поспешили вслед за старшим. А художник медленно поплелся домой, сам не свой от волнения.
Работа в тот вечер не ладилась, все валилось из рук. И так это оказалось не вовремя! Уже почти готовый план монастыря нужно было наконец-то доделать и завтра представить пред грозные очи матушки Ганы. Согласно ему и предстоящие расходы согласовать. А то горбунье вечно мерещились лишние траты.
Лукас, тяжело вздохнув, склонился над листом. И тут же понял, что работать сейчас не может. Вот ведь досада-то какая! Главное, сделать оставалось всего ничего. На самом-то деле этот план он давно уже должен был закончить, да все проклятая рассеянность мешала. Вечно в самый неподходящий момент то эскизы пропадали, то вдруг исчезали копии старых планов — те, что срисовал в монастыре. Потом находились в каких-то совсем не подобающих местах, когда часть из них была уже сделана заново. Лукас и сообразить не мог, как же угораздило его засунуть наброски в сундук или на шкаф.
Обидно, конечно, но в общем-то невелика беда. Во всяком случае, раньше об этом мастер особо и не задумывался. Даже привыкать понемногу начал. Что поделаешь, возраст, усталость, нехватка сна. Неприятно, конечно, но удивляться нечему. Вот и теперь совершенно работать не может. Руки после пережитого волнения дрожат и перед глазами темно.
«Лучше уж завтра пораньше проснуться и все доделать», — решил художник, да и отправился спать.
Однако на следующий день произошли события совсем уж невероятные, которые забывчивостью и рассеянностью никак не объяснишь. И все недавние мелкие пропажи предстали совершенно в другом свете.
Утром Лукас, как и задумал, встал еще затемно. Быстро закончил проклятый план, который никак не давался накануне — теперь цифры наконец-то сошлись, размеры более или менее совпали. Правда, кое-где стены казались слишком толстыми, но Лукас посчитал, что это каменщики несколько раз ошиблись во время многочисленных перестроек. Главное — художник составил подробный перечень стен и сводов, которые надлежало покрыть росписью.
Лукас свернул план, очень аккуратно упаковал в большой заплечный мешок, несколько раз поправил завязки, чтобы рулон не помялся. Настоятельница не выносила неряшливости и могла часами читать нотации из-за любой мелочи.
Потом, увидев, что времени до окончания заутрени (в это время ему было велено приступать к работе) осталось немало, художник достал старинную книгу. В который раз засмотрелся на гравюру, где Гунгилла плачет над мертвым эльфом. Долго любовался искусной работой древнего художника. А мешок свой заплечный тем временем скинул, не глядя, и положил на лавку. Да так и оставил там лежать. Когда спохватился, что солнце стоит высоко и пора в монастырь, в спешке выбежал из дома, даже не обернувшись. То ли усталость сказалась, то ли тревога после разговора с сердитым стражником, но только ушел в тот день Лукас без мешка, а спохватился лишь перед самыми воротами обители. Ну и, делать нечего, пришлось возвращаться обратно.
Дома никого не было, что, впрочем, и неудивительно. Мона с утра пораньше собиралась отправиться на базар. Видно, ушла, пока он туда-сюда бегал.
Лукас влетел в избу, хотел схватить забытый мешок и поскорее возвращаться в монастырь, пока матушка Гана не заметила его отсутствие. Но, едва перешагнув порог, так и застыл на месте от изумления. Заплечный мешок по-прежнему лежал на лавке, да только пустой. А план исчез, как будто сквозь землю провалился.
Художник растерянно обвел глазами комнату. Все вроде бы оставалось на своих местах. Вот только фолиант лежал раскрытым на столе. И это тоже было чрезвычайно странно. Дело в том, что Лукас никогда не оставлял книги открытыми. И дочку с детства так приучил. А как же иначе? Пыль ведь садится, пергамент темнеет, буквы на солнце выцветают — не говоря уж о миниатюрах.
Так получилось при их кочевой жизни, что книжек возили с собой немного. Зато все, как на подбор, дорогие, старинные, с прекрасными иллюстрациями. И отношение к ним было самое что ни на есть почтительное. Мона еще малышкой это отлично усвоила и каждый раз аккуратно закрывала книгу, ни разу не забыла. Ну и Лукас, само собой, тоже.
Художник осторожно взял в руки фолиант. С каким-то суеверным страхом закрыл и поставил на полку. Потом стал методично обходить комнату за комнатой, проверяя, все ли на месте. Однако ничего необычного не обнаружил. И деньги были в полной сохранности. Но это ничуть не успокоило художника. Он продолжал обследовать дом, стараясь подметить любую, даже совсем незначительную перемену.
В комнате Моны Лукас увидел висящий на спинке стула новый ярко-красный платок. Видать, купила недавно на базаре и даже не похвасталась обновкой. А может, ждала, что он сам заметит? Художник вдруг подумал, что в последнее время очень мало разговаривал с дочерью. Какой-то чужой Мона стала с тех пор, как закончил писать ее портрет. Или это он сам изменился, в работу слишком ушел?
«Да, пожалуй, что дело тут в первую очередь во мне», — решил художник.
Однако долго думать об этом сейчас было некогда. Нужно срочно возвращаться в обитель, матушка Гана наверняка уже его ждет и страшно сердится. Но и без плана прийти никак нельзя.
Лукас стал бродить по дому, искать потерянный чертеж. Наконец, дошел до мастерской. Там, продолжая поиски, то и дело невольно любовался недавно написанными полотнами. Такие картины получились, просто загляденье! Но лучшая среди них, конечно, портрет дочери. Каждый день Лукас на него смотрит, глаз не может отвести. Даже сегодня утром, уж на что не по себе было, а все равно к мольберту подошел. Всего на минуту приподнял ткань, накрывавшую картину, и снова опустил. А на душе светлее сразу стало. Вот и сейчас хоть времени в обрез, а все равно так и подмывает взглянуть на портрет. Хотя лучше бы, конечно, до вечера обождать. Сейчас других забот невпроворот, не знаешь, за что и схватиться.
Художник нерешительно оглядел мастерскую, еще раз задержался взглядом на накрытом полотном портрете и вдруг заметил, что ткань сбилась вбок, а нижний угол картины и вовсе открытым остался. Будто чья-то неумелая рука неловко накинула на мольберт полотно. Лукас аккуратно поправил холст и вышел из мастерской, плотно прикрыв за собой входную дверь.
Обойдя весь дом, Лукас больше ничего примечательного не обнаружил. План монастыря так и не нашелся. Уже ни на что не надеясь, художник вышел на крыльцо, огляделся. Взгляд его упал на стоящий возле забора сарай. Лукас тяжело вздохнул и подумал, что уж туда-то он точно в последнее время не заходил. Давно еще, только вселившись, художник оставил в сарае всякий ненужный хлам, да так с тех пор больше и не заглядывал. Как-то без надобности было. Лукас хотел уже возвратиться в дом, но в последний момент все же передумал. Подошел к полуразвалившейся бревенчатой постройке, толкнул незапертую дверь и оказался в большом, довольно темном помещении. Сразу пахнуло сыростью. Возле покрытых плесенью дощатых стен лежали какие-то доски, в углу чернела груда старого тряпья. Сбоку, у самой двери, стоял старый сломанный мольберт. А прямо под ним — художник не мог поверить собственным глазам — лежал свернутый в рулон план монастыря. И как он тут мог оказаться, было просто уму непостижимо. Лукас смахнул со лба внезапно выступивший пот, попытался собраться с мыслями. Итак, что же произошло сегодня утром? Он точно помнил, как уложил план в мешок, завязал тесемки, собрался идти в обитель, да что-то замешкался… А потом… Потом он достал старинный фолиант и углубился в чтение, забыв про все на свете. Да, именно так, именно так… Как и в тот день, когда едва не сошел с ума, разыскивая Мону. Опять эта книга! Стоит лишь взять ее в руки, и тут же начинает твориться Гангмар знает что. Причем именно здесь, в этом проклятом лесу! Нет, дальше так продолжаться не может, нужно что-то делать, да-да, что-то немедленно делать… Что?..
