проделал в потолке дыру в три фута диаметром, и в спальню, кружась, падал и таял, коснувшись ковра, снег. В руках мужчина держал большой изогнутый серп с чёрной ручкой и замасленным лезвием.
Подняв ящик в левой руке, я шагнул вперёд.
— Вот, — сказал я. — Все здесь, кроме порошка, который я использовал на траве.
Он улыбнулся мне, сунул серп за пояс, и обеими руками взял ящик.
— Я сожалею о том, что взял его, — сказал я. — Я не понимал, что это твоё… что после стольких лет ты всё ещё жив.
Дженни обошла меня сзади, взяла Трейси и Майки и поспешила вывести их из спальни. Мужчина поднял одну бровь и сказал:
— Прекрасные дети. Ты поступил мудро.
— Нет… Я был таким, как ты говорил. Жадным. Хотел получить что-то, не потратив ничего. И чуть было не потерял семью из-за этого.
— О, Джек, не будь к себе так строг. Мы все совершаем ошибки.
Он поставил ящик на пол и открыл его, чтобы убедиться: всё ли на месте? И это было его ошибкой. Он мне доверился. Когда Сатана склонился над ящиком, я поднял серп, который держал в правой руке, и отклонился, как бейсбольный питчер. Он почувствовал моё движение и начал поднимать взгляд, но случилось это уже тогда, когда я ударил его серпом поперёк шеи и разрубил её до горла: прямо через сухие седые волосы и позвонки. Его голова упала на грудь, словно была на шарнире, и из шеи, прямо в ящик, плеснула кровь. Сатана посмотрел на меня — он действительно посмотрел на меня, из-под руки, снизу-вверх — и этот взгляд обеспечил мне кошмары на все грядущие Рождественские праздники. Затем он упал боком на ковёр.
Я не хотел этого делать, но откуда-то знал, что должен. Перевернув тело, я дважды рубанул его по шее, пока голова не отделилась полностью. После этого у меня хватило сил только на то, чтобы опуститься на колени рядом с ним: мои руки были словно в перчатках из подсыхающей крови, на мои плечи падал снег, и полицейские сирены завывали все ближе и ближе.
Было Рождество, и Санта тоже был.
Перевод: Шамиль Галиев
Сепсис
Graham Masterton, «Sepsis», 2003
— Что там у тебя? — спросила она, сияя глазами.
— Ничего… Сюрприз, — ответил он, поднимая лацканы своего пальто.
— Ну что же? — не унималась она. — Я не выношу сюрпризов!
— Это то, что я специально купил тебе, потому что очень сильно тебя люблю.
— Ну, покажи!
Она попыталась обойти его кругом и заглянуть под пальто, но он отпрянул от неё.
— Не покажу, пока ты мне кое-что не пообещаешь. Пообещай, что будешь любить это так же сильно, как любишь меня.
— Как я пообещаю, если даже не знаю, что это?
— Потому что здесь собрана вся моя любовь к тебе, вся-вся, свёрнутая в одном маленьком узелке.
— Покажи!
— Давай, — уговаривал он. — Если не пообещаешь, я унесу его обратно, и ты никогда не узнаешь, что это было.
— Покажи!
— Сначала обещай!
Она сделала глубокий вдох и выдала скороговоркой:
— Хорошо, что бы ты ни держал там под пальто, обещаю любить это так же сильно, как люблю тебя.
— Зуб даёшь?
— Даю!
Он осторожно сунул руку под пальто и достал оттуда маленького пёстрого котёнка с большими зелёными глазами. Тот тихонько мяукнул и уцепился за воротник крошечными коготками.
— Ой, какой милый! — обрадовалась она. — Он просто совершенство!
— А я тебе что говорил? Это вся моя любовь, свёрнутая в одном узелке. Как назовёшь?
Она взяла котёнка и, сложив руку лодочкой, погладила его пальцем по головке.
— Ещё не знаю. Но как-нибудь романтично. Очень, очень романтично.
Она мяукнула, и котёнок мяукнул в ответ. Мяукнула ещё раз, и он снова повторил за ней.
— О! Пусть будет Эхо!
— Эхо? Что это за имя? Больше подходит газете, чем коту.
— Нет, глупенький. Это из греческой мифологии.
— Ну, раз ты так считаешь…
— Эхо была очень красивой нимфой, самой красивой из всех, что когда-либо жили на свете.
— Да ну? И что с ней случилось?
— Её все любили, но Гера, старая сварливая жена Зевса, обозлилась на неё за то, что та отвлекала её, пока у Зевса были шуры-муры с другой богиней. Гера её прокляла, чтобы она больше никогда не могла говорить своими словами — а только последними словами тех, кто заговаривал с ней.
Он восхищённо покачал головой.
— А знаешь, мне кажется, я люблю твой ум так же сильно, как твоё тело. Ну, или почти так же. У ума, к сожалению, нет сисек.
Она бросила в него подушкой.
Его звали Дэвид Стевенджер, её — Мелани Анджела Томас. Обоим было по двадцать четыре; Дэвид был Козерогом, Мелани — Овном. Звезды говорили, что они должны непрерывно ссориться, но никто из их знакомых не знал двух других людей, которые любили бы друг друга так сильно. Они жили и дышали друг другом, делили все на свете и, когда находились рядом, излучали чуть ли не осязаемую ауру.
Некоторые вечера они проводили лишь за тем, что смотрели друг на друга в благоговейном молчании, будто ни один из них не мог поверить, что Бог послал ему столь желанного человека. А они оба были весьма желанны. Дэвид был ростом немного за метр восемьдесят, с короткими светлыми волосами и нордическом лицом с прямым носом, унаследованным от дедушки. Широкоплечий и симпатичный, он считался одним из лучших принимающих «Грин-Бей Пэкерс» за последнее десятилетие. Мелани была невысокой и хрупкой, с блестящими тёмными волосами почти до поясницы. Она обладала красотой девушки с прерафаэлитского полотна, — красотой, навевающей грёзы и отяжеляющей веки, будто от прогулок по бархатным маковым полям. С отличием окончив Висконсинский университет в Грин-Бее, она работала пишущим редактором журнала «Мид-Вест».
Они познакомились, когда Мелани отправили брать интервью у футболистов об их личной жизни. Первым её вопросом был: «Какие девушки вам нравятся?», и Дэвид, недолго думая, ответил: «Ты».
Дэвид и Мелани жили в квартире на первом этаже большого белого дома. Он стоял на одной из улиц Ашваюбенона, на которой росли рядком сахарные клёны. У Дэвида был синий пикап «Додж», а у Мелани — новый серебристый «Фольксваген Жук». На следующий вечер после того, как Дэвид принёс домой Эхо, Мелани сидела на садовых качелях на передней веранде, держа котёнка на коленях. Дэвид отправился пробежаться.
Это был один из вечеров позднего августа, когда мотыльки бьются о лампы, на лужайке начинает появляться прохладная роса,
