и уже слышно, как где-то далеко на северо-западе матушка Зима точит свои ножи.
Мистер Касабян спустился со второго этажа, чтобы вынести мусор. Со своими усами, напоминающими садовую щётку, круглыми очками и в чёрной блестящей жилетке он был похож на Джепетто, кукольника, который выстругал Пиноккио. Увидев Эхо, танцующую у Мелани на коленях, он взобрался на веранду, чтобы рассмотреть её поближе.
— Какой милый!
— Вообще-то это девочка. Дэвид вчера её принёс.
— Она напоминает мне о моей Уилме, — с тоской проговорил он. — Уилма любила кошек.
— Вы так сильно по ней скучаете.
Мистер Касабян кивнул.
— Двенадцатого ноября будет три года, но мне все так же тяжело, будто я проснулся только этим утром, протянул руку и понял, что её больше нет.
— Не знаю, что бы делала, если бы потеряла Дэвида.
— Дай бог, чтобы тебе не пришлось об этом думать раньше, чем вы вдвоём успеете прожить долгую и счастливую жизнь.
Мистер Касабян ушёл в дом, и уже в следующее мгновение, стуча «найками» по тротуару, из-за угла появился Дэвид в своём бело-зелёном спортивном костюме.
— Тридцать одна минута восемнадцать секунд! — с торжествующим видом выдохнул он.
Он поднялся на веранду и поцеловал её.
— Ты такой потный! — сказала она.
— Прости, я в душ. Не возьмёшь мне пива?
— Нет, — ответила она, вцепившись в его костюм. — Иди сюда, я люблю тебя и потного.
Он ещё раз поцеловал её, а она лизнула его губы и щёки, запустила пальцы в волосы и потянула его к себе поближе, чтобы слизать пот с его лба.
— Эй… это даже лучше, чем душ, — произнёс Дэвид и продолжил целовать её снова и снова.
Она расстегнула молнию и, забравшись ему под куртку, принялась облизывать его блестящую грудь.
— Пошли в дом, — сказала она, хватая его за руку и забирая Эхо.
В гостиной она стянула с него куртку и стала вылизывать ему плечи, спину, живот.
— Мне нравится твой вкус, — сказала она. — Ты похож на смесь соли с мёдом.
Он закрыл глаза. Его грудь все ещё вздымалась и опускалась после пробежки.
Она отвела его к дивану, чтобы он смог сесть. Расшнуровала его «найки» и стянула носки. Опустившись перед ним на колени, начала облизывать подошвы его ступней, и её язык заскользил между пальцев, словно розовый тюлень среди скал. Затем развязала шнурок на его талии и сняла штаны, а за ними и его белые боксёры.
Он лежал на диване, а она облизала его всего, охватив и потную мошонку, и забравшись глубоко в щель между ягодицами. Она хотела познать каждый оттенок его вкуса — и чем грязнее он был, тем лучше. Она хотела овладеть этим вкусом целиком.
Так всё и началось.
С тех пор они устраивали друг другу такие омовения языком каждую ночь, после чего обнимались, липкие от подсыхающей слюны, и дышали друг другом. Каждую ночь он зарывался лицом между её бёдер, вылизывая и выпивая её, а она всасывалась в головку его члена так сильно, что он завывал от боли. Эхо в такие минуты тоже мяукала.
А однажды, спустя одиннадцать дней, он поднял голову, и его подбородок оказался окрашен ярко-красным цветом. Он поцеловал её, она облизала его лицо, и он снова опустил голову.
Родители Мелани вытащили их на ужин в «Мясные и рыбные блюда от Маккензи». Сев поближе, они сплели пальцы и стали смотреть друг на друга в свете свечей.
Её отец посмотрел на мать и приподнял бровь. Это был худощавый, спокойный мужчина с зачёсанными назад седыми волосами и крупным ястребиным носом. Мать выглядела почти один в один как Мелани, только её волосы были коротко острижены и подкрашены светлым, а фигура — полнее. На ней было яркое бирюзовое платье, тогда как Мелани пришла вся в чёрном.
— Так… у вас, голубков, не появилось планов пожениться? — спросил мистер Томас. — Или я слишком старомоден?
— Мне кажется, будто мы уже это прошли, — ответила Мелани, продолжая улыбаться Дэвиду.
— Уже прошли? Что это значит?
— Это значит, что мы уже стали намного ближе, чем нас могла бы сделать любая свадьба.
— Прости, но я этого не понимаю.
Мелани повернулась к отцу и дотронулась до его руки.
— Вам с мамой очень повезло найти друг друга… Но иногда люди влюбляются настолько сильно, что становятся одним человеком… И не просто делят друг друга, а становятся единым целым.
Отец потряс головой.
— Боюсь, это за пределами моего понимания. Я лишь хотел узнать, подумали ли вы о финансовых преимуществах брака, — пробурчал он, пытаясь обратить это в шутку. — Хм… Не знаю даже, сколько налогов вы должны платить, если вас не двое, а один человек.
Им принесли еду. Все заказали по бифштексу и лобстеру, кроме Мелани — она выбрала салат с жареным тунцом. Разговор переключился на футбольный сезон, затем на последний роман Джона Гришэма, который читал отец Мелани, а затем на одну из подруг Мелани из журнала «Мид-Вест», у которой в её двадцать шесть диагностировали рак шейки матки.
— Представляете, она хочет, чтобы её прах развеяли над грядкой, чтобы её парень смог съесть её.
— По-моему, это нездорово, — заметила мать Мелани.
— А по-моему, ничего такого. По-моему, это красиво.
Дэвид наполнил новый бокал белым вином.
— Как тунец?
— Изумителен. Хочешь попробовать?
— Нет, спасибо.
— Ну, давай же, попробуй.
Тут она перегнулась через стол и поцеловала его, не скрывая виду, протолкнув наполовину пережёванный кусочек рыбы в его открытый рот. Дэвид принял его и, дожевав, произнёс:
— Хорош. Да, ты права.
Родители Мелани наблюдали за этим в недоумении. Дэвид, ничуть не смутившись, повернулся к ним.
— Правда хорош, — подтвердил он и сглотнул.
На следующий день мать Мелани позвонила ей на работу.
— Я беспокоюсь за тебя.
— Почему? Я в порядке. В жизни не была такой счастливой.
— Просто твои отношения с Дэвидом… Они кажутся такими насыщенными.
— Потому что они такие и есть.
— Но то, как вы себя ведёте… Не знаю даже, как сказать. Все эти поцелуи, ласки и то, как вы делитесь едой… К тому же, это смущает окружающих.
— Мам, мы любим друг друга. И как я сказала папе, мы не просто партнёры, мы — одно целое.
— Знаю. Но каждому человеку нужно немного пространства в жизни, немного времени, чтобы побыть самим собой. Я обожаю твоего отца, но всегда рада, когда он уезжает играть в гольф. Тогда я несколько часов могу слушать ту музыку, которую хочу, расставлять цветы или болтать с подругами по телефону. Просто быть собой.
— Но Дэвид — и есть я. А
