– А ты кто?
Он ответил с готовностью:
– Ваша милость, я – Улынга. Никогда раньше не бил в вашем замечательном лесу оленей, не крал ваш хворост! Это первый раз, клянусь Господом!
Священник поморщился, клясться Господом – кощунство, но смолчал, а я спросил по накатанной:
– Почему не купил?
– Не за что, ваша милость.
– Почему не попросил?
– Не дадут, ваша милость…
– Почему не попросил?
– Ах, ваша милость, все такие бедные…
– Почему не поскреб по сусекам? Вдруг да где-то в подвале остатки муки? Или зерна?
Его глазки пару раз зыркнули по сторонам, но ответил с подъемом:
– Ничего не было, ваша милость!
– Понятно, – буркнул я. – А ты, лохматый, что скажешь?
Третий крестьянин поднял голову, в глазах неприязнь, но ответил достаточно покорно:
– Я тоже беден, ваша милость. И у меня ничего нет. И в долг никто не дает.
– Понятно, – повторил я. – Ну, а ты… как я понимаю, это ты их повел в лес охотиться на свежее мясо? Как тебя зовут?
Четвертый, коренастый мужик, взглянул мне в глаза.
Лицо смелое, в глазах веселая лихость, а когда заговорил, я чувствовал за покорными словами слабо прикрытый бунт:
– Мы уже месяц не ели мяса. А какие мужчины без мяса?.. Купить не за что, в долг не дают… А в лесу оленей не счесть. Решили, что вашего богатства, ваша милость, не убудет. Словом, бес попутал!.. Нечистый только и следит, чтобы человека толкнуть на путь неправедный. Но вот смотрю я на святого отца, и такое раскаяние гложет мне душу… Мне бы сейчас в монастырь уйти, замолить грехи! Или праведным трудом восполнить ущерб.
Я выслушал, кивнул:
– Да, молодец, говоришь хорошо. Чувствуется, побывал не только в своей деревне. Вон святой отец уже молится за твою душу, радуется, что на тебя снизошло просветление. Вожак сказал громко:
– Вот как бог свят!.. Истинно просветление снизошло!.. Отныне буду вести жизнь только праведную!
– Будешь, – согласился я. – Макс!.. Этого вот, который Хансен, отпустить – у него в самом деле не было другого выхода, как украсть. Украсть – меньший грех, чем умереть от голода, когда можешь… не умирать. Этих двух – выпороть. Да не на конюшне, а посреди двора, привязав к столбу, чтобы все видели.
Один вскричал истошным голосом:
– Ваша милость! Почему Хансена отпускаете, а меня пороть изволите?
Я ответил громко:
– Потому что он в самом деле и просил, и умолял, и в погребе все выскреб! А ты? В самом деле обращался к односельчанам?.. Эй, староста, ответствуй! Просил этот герой у тебя в долг? И вообще у тебя абсолютно не осталось еды? Даже в самом дальнем уголке подвала? А что, если сейчас пошлю проверить?.. Послать людей? Но тогда учти, если отыщем хоть горстку муки или зерна, велю повесить!
Он опустил голову, в тишине все мы услышали глухой голос:
– Винюсь.
– Значит, – сказал я с нажимом, – хоть мука, но все-таки есть?
– Зерно есть, – ответил он глухо. – Три мешка. До весны хватило бы. Но мяса восхотелось…
Я кивнул Максу, тот перевел взгляд на стражей. Двух подхватили и потащили к столбу посреди двора. Я обратил грозный взор на последнего, тот смотрел на меня с ожиданием, на лице ни тени страха.
– Повесить, – сказал я с нажимом. Он охнул, вскрикнул:
– Ваша милость, за что?
Я посмотрел поверх его головы на замерших челядинцев и толпу крестьян.
– Не оленя жалко, – ответил я. – Я защищаю ваш праведный образ жизни. Вы работаете, и у вас есть, чем пережить трудную зиму даже после двух неурожаев. Вы все лето запасали траву, сушили и складывали в стога, чтобы кормить коров, овец и коз, так что у вас и на зиму есть мясо. А эти герои… я не знаю, как себя вели и что делали летом, но… ладно, у одного, в самом деле, в доме и в закромах пусто: не буду разбираться, почему, но трое других пошли воровать не от крайней бедности! От бедности, но не от крайней. Могли бы дожить до нового урожая и без воровства. Если их пощажу, будут посматривать на вас свысока. Мол, вы с утра до вечера копались в земле, а мы пили и гуляли – вот какие лихие ребята! И ваш труд вроде бы станет менее почетным, чем воровство… Так что зачинщика – повесить, а этих двух на первый раз просто выпороть. Попадутся еще раз – повешу.
Один ушел, кланяясь на каждом шагу, а двух привязали к столбу, готовя к бичеванию. Я всматривался в лица собравшихся, но не увидел сочувствия. Напротив, преобладает злорадство. Хороший признак. Хоть и нехорошо вроде бы, когда радуются чьей-то казни или наказанию, но… кстати, а почему нехорошо? Как раз хорошо! Зло должно бытьнаказаноприлюдно.Оставшись безнаказанным, зло тут же порождает другое зло, разрастается, пускает корни и ветви, и вот уже вся округа заполнена желающими только пить и гулять да чтоб работы не знать. Но откуда-то да надо брать это самое, чтобы «пить да гулять»?
Хуже того, честно работающие начинают выглядеть лохами и неудачниками, чувствуют себя ущемленными, неполноценными, трусящими лихо украсть, стащить, ограбить…
Раздались смачные удары бича, крики наказываемых. Я еще раз посмотрел на довольные лица честных тружеников. За спиной горестно вздыхал священник: суд по-божески оказался строже людекого.
– Ладно, – сказал я невесело, – проехали. Надеюсь, это не испортит нам аппетита. Макс, пойдем… Святой отец, вы тоже!
Я повернулся и в сопровождении почтительно помалкивающего Макса и священника вернулся в донжон.
Возвращаясь со двора, нельзя пройти мимо открытых дверей в зал, откуда вкусно пахнет накрытым столом. Мы и не прошли. Там уже почти полный состав, посыпались вопросы.
Священник, человек деревенский, застенчиво сел на дальний от нас конец стола. Макс принялся было рассказывать, но умолк и посмотрел на меня с вопросом в глазах.
С толстым куском ветчины на острие ножа в одной руке и кубком вина в другой я сказал очень серьезно:
– Закон жесток, но почему жесток? Давайте сразу отбросим детское классовое определение, что его составили какие-то враги человечества, проклятые эксплуататоры. Любой закон, как я понимаю, лишь суррогат нравственности. Сказано: «Не укради», и какая-то часть людей не крадет. Почему? Потому что красть нехорошо. Но таких один на тысячу. Остальные оудут тащить все, что плохо лежит, если не подтвердить это «не укради» статьями уголовного кодекса, где подробно расписать, за что наказать плетью, а за что и петлей.
Рыцари кивали, но мало кто слушал, даже слышал: за ушами стоит неумолчный треск, вино грохочет, красиво падая из кубка в пасть наподобие горных водопадов, а там бурлящие потоки прыгают по порогам пищевода, разве что Макс превратился в слух, да еще слушает барон Альбрехт, который вообще пирует мало, а ест еще меньше.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
