— Да, — чуть слышно шепчет Верочка и соскальзывает с дедушкиных колен, стоит немного в нерешительности и бежит к елке.
— Как она похожа на свою покойную бабушку, — задумчиво говорит дедушка.
Я стою рядом, я уже несколько раз шаркаю ногой и кланяюсь, но дедушка меня не видит.
— Папочка, Шура с тобой здоровается, ты посмотри, как он уморительно шаркает ножкой.
Дедушка оглядывается.
— Вот он где; ну, здравствуй, покажи, как ты кланяешься.
Я поклонился еще. Дедушка гладит меня по голове, я стою в нетерпении, мне хочется скорей к шкафу, а надо слушать, что говорит дедушка, надо стоять, пока он меня не отпустит.
— Я смотрю на него и думаю, что он похож на Петра Васильевича. Это, конечно, жалко, потому что нельзя сказать, что брат красив.
— Нет, Иван Васильевич, он похож на моего папу, — заступается за меня мама.
— Нюрочка, ты не думай, что я его обижаю. Петр Васильевич был очень хорошеньким мальчиком, но тогда не употребляли еще носовых платков, и Петр Васильевич вытирал нос кулаком, при этом он теребил свой нос со всех сторон, оттого его нос, прежде прекрасный нос, потерял свою форму.
— Папочка, ты и скажешь.
— Нет, правда, правда; Надежда Васильевна всегда говорила это, а я тянул нос книзу. Шурочка, ты тоже лучше тяня свой нос книзу.
Дедушка засмеялся, потом наклонился и поцеловал меня в лоб, и я почувствовал уколы его бритой губы.
— Отпусти его, смотри, как ему не терпится к елке.
— Да, да, иди, иди.
Я, обрадованный, побежал.
— Он препотешный.
— Да, да.
Вот он, мой шкаф; дверки со стеклом и с жердочками и с зеленой занавеской, совсем как у папы в кабинете. Я дотрагиваюсь до него, обхожу со всех сторон, я бегу к бабе Жене, которую Верочка, как настоящая хозяйка, поит мнимым чаем из только что подаренного ей игрушечного сервиза.
— Баба Женя, спасибо!
— Ну, вот, тебе он нравятся?
— Я не знал, что ты подаришь такой, ведь он — настоящий.
— Я очень рада, а ты его открывал уже? В нем еще подарки от дедушки и тети Сони.
Я снова бегу к шкафу, поворачиваю ключ; замок щелкает со звоном, как у няниного сундука, я нерешительно открываю дверцы. Палитра, краски, альбом и еще что-то. Я забираю все вещи, прижимаю их к груди, придерживаю их подбородком и иду к бабе Жене. Я сажусь на пол, в это время все мои подарки падают, и таинственный сверток, который я еще не успел развернуть, разрывается, из него выпадают деревянные коробочки, и из них рассыпаются оловянные солдатики.
— Какой ты, — говорит баба Женя и начинает вместе со мной подбирать рассыпанное.
Верочка подходит к бабе Жене, берет ее за руку и куда-то тянет.
— Постой, надо помочь.
— Нет, пойдем.
Баба Женя покорно встает и идет за Верочкой. Мимо, шаркая ногами, проходит дедушка, останавливается, наклоняется, треплет меня по голове и говорит:
— Милый.
Я краснею, мне хорошо; я люблю и дедушку, и бабу Женю, и тетю Соню и всех и всех.
Подходит няня:
— Шурочка, что это у тебя? Господи, сколько подарков ты получил, да кто ж это тебе?
— У меня еще шкаф!
— Да ну! Покажи, какой он?
Я встаю и с гордостью веду няню к моему шкафу.
— У него и ключ есть, и замок со звонком, как у твоего сундука. Вот, слышишь?
— Слышу, слышу. Какой же ты счастливый. Кто же это тебе, уж верно баба Женя?
— А дедушка мне солдатиков подарил, а тетя Соня — палитру и краски.
— А ты поблагодарил их, как следует?
Я молчу.
— Что же ты, какой нехороший; меня, старую няню, срамить выдумал. Разве можно так? Иди скорее, благодари.
Я подбегаю к моим подаркам, забираю их и иду к столу у дивана, где сидят большие. Я подхожу к тете Соне, кладу ей на колени все подаренное, шаркаю ногой и еле слышно шепчу — спасибо. Потом иду к дедушке, который кушает виноград. Занятый едой, он не сразу замечает меня.
— Папочка, он тебя благодарит.
— Ах, благодарит, а я не вижу. — Дедушка вытирает пальцы об салфетку и гладит меня по голове.
— Ну, ну, Суворов, что же ты, доволен?
— Да.
— Что же тебе всего больше понравилось?
— Шкаф, потом солдатики, потом палитра и краски, мне все понравилось.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Ты плут черноглазый, вот что, — говорит тетя Соня, — скажи, отчего у тебя глаза такие черные, ты, верно, их никогда не моешь.
Я улыбаюсь.
— И ямочка на щеке; папочка, посмотри, какая у него ямочка.
— Да, да.
— Улыбнись еще, вот так. Теперь подойди ко мне, я тебе дам винограду.
— Я дам ему, — говорит дедушка, отламывает большую кисточку и дает мне, я с важностью ощипываю ее.
В это время Алеша, сидевший за столом и старательно что-то рисовавший, поднимает голову и смотрит на меня. Мне делается стыдно, я краснею, отвожу глаза к полу и вдруг убегаю в другую комнату и забиваюсь в угол.
Отчего мне стыдно? Отчего Алеша так посмотрел на меня? Или ему завидно? Но разве я виноват, что они меня любят? Бедный Алеша, у него теперь нет крестной, баба Лена умерла, теперь некому дарить ему подарки. Я попрошу бабу Женю, она подарит ему такой же шкаф, или лучше, когда я вырасту, я сам подарю ему такой же шкаф.
8
КОНЕЦ ЕЛКИ
Сегодня — Крещение, последний день праздников, завтра придет Ольга Николаевна, немного страшно думать о том, что будет завтра, — ведь уроки еще не приготовлены, старое уже забыто, знаешь, что лучше засесть за книги, просмотреть и повторить, но нет сил себя заставить сделать это.
Сегодня последний день стоит елка, грустная, полуголая, полуосыпавшаяся, сладости на ней уже давно съедены, напрасно стараешься найти где-нибудь между ветвей позабытую шоколадку, или соломку, или пастилу, остались только бусы, да пустые бомбоньерки. Грустно, и сама елка как будто грустит, по крайней мере, она как-то беспомощно покосилась на бок, точно предчувствуя свою гибель.
Наступил вечер, папа в последний раз зажигает свечи на елке; мама садится к роялю и играет какой-то задумчивый вальс.
Елка снова ожила, загорелась огнями, гордая и красивая.
— Что же вы не танцуете, я играть не буду.
— Папа, я с тобой, — бежит Верочка к папе.
Папа берет Верочку за руки.
— Нюрочка, ты что-нибудь повеселее.
Мама берет несколько аккордов и незаметно переходит на тихо-удалые “сени”.
— Ах, вы сени, — подхватывает папа.
— Ах, вы сени, мои сени, — подтягивают Костя и Алеша и образуют хоровод.
— Шурочка, а ты что же? — подходит ко мне няня, отбивая такт, хлопая в ладоши.
— Няня, няня, и ты с нами, — кричит Верочка.
— Где уж мне, старухе, с вами; вот Шурочку возьмите.
— Нет, и ты, и ты.
— Пойдем, — вдруг говорю я и схватываю нянину руку и тяну няню к хороводу.
— Нюрочка, русскую, — командует папа. Мама так же незаметно переходит на русскую.
— А ну-ка, кто из вас в присядку.
Костя и Алеша, уперев руки в бока, опускаются и начинают плясать.
— Ничего вы не умеете, разве так пляшут, — папа сам, притоптывая и присвистывая, поводя плечами, начинает плясать.
Няня вспомнила старину, выхватила платочек, подняла руку вверх, другой придерживая юбку, изогнувшись плавно, потекла навстречу папе.
— Эх, — не то взвизгнул, не то вскрикнул папа, опустился перед няней и, отступая перед ней, стал лихо отбивать ногами.
— Нюра, шибче!
В дверях появилась кухарка Аннушка, за ней показалось смеющееся лицо горничной Насти.
— Так, так, Федоровна, молодец, даром что старуха, молодой лучше.
Костя с Алешей отошли в сторону, а папа с няней то сходятся, то расходятся, то снова сходятся. Папа присвистывает и прищелкивает, потрясая головой; няня то плавно выступает, то вдруг круто заворачивает, притоптывая ногой, то гордо поводит плечами, то небрежно взмахнет платочком, то наступает на папу, подняв голову, то, опуская ее и несколько наклонясь вперед, отступает.
— Костя, — кричит папа, — гаси свечку, елка загорится!
