безропотна, покорна, слаба. На стороне была совсем не такой, а вот дома, перед мужем, бесхарактерна.
Повалился у меня забор. Надо было заменить столбы. Попросил его помочь. Не даром, конечно. Он согласился. А тут как раз подвернулся случай купить лодку. И не дорого.
— Да вот денег-то нет…
— Так я тебе дам.
— Ну, если так… А забор мы сейчас поставим.
Шла мимо Ксения, и я отдал ей деньги на лодку. Понадежнее, чем ему.
— Ну вот, — сказал я, когда она ушла. — Пятнадцать рублей, считай, уже и отдал. — Я имел в виду плату за забор. — А остальное потихоньку выплатите.
Казалось бы, все ясно и правильно. Но это только с моей точки зрения, у Коршунова была иная.
— Пойду домой, — сразу же после моих слов сказал он.
— Зачем?
— Поем.
— Да ведь ты только что пришел.
— А я не ел.
Жил он от меня в километре, в другой деревне.
— Чего ты будешь зря время терять? Поешь у меня, и примемся за работу.
— Не, я домой. Нищий, что ли!
Ушел. И не пришел ни в этот день, ни на другой, ни на третий. Явился ко мне на рыбалку. С соседом чего-то поссорился.
— Чего ж не приходил?
— Дела свои были. Лодку-то Иван перехватил. Ксения принесет деньги. Только ты с нее стребуй все. А то она пятнадцать за забор удержит, а я задарма работать не стану.
Вот и объяснение, почему в эти дни не приходил. Боялся, не получит своих пятнадцать рублей. Другое дело теперь — лодка не куплена, деньги будут возвращены, тут можно и постараться. И, позабыв про рыбалку, принялся за работу.
Самое хорошее время для него была осень. Тут и грибы, и отменный клев рыбы, и клюква. Чуть свет он уже выходил из дому и шагал километров семь к болоту, где было необеримо клюквы. Набирал ее полный короб и, горбясь, еле тащил к автобусной станции, чтобы, не дорожась, поскорее сбыть в райцентре и успеть в магазин. И, только выпив стакан водки, переводил дух. Успел…
Еще была доходная статья — рыба. Он умело вялил ее. И в городе, сунув в карман с десяток плотвиц, направлялся к пивному ларьку и молча показывал воблину любителям пива. Он действовал безошибочно, зная, что всегда найдется такой любитель пива и вяленой рыбы.
— Чего, батя, за нее желаешь? — спрашивал он.
— Кружку пива, чего еще, — отвечал Коршунов. И, получив кружку, отходил от ларька и там не торопясь обивал о ствол дерева плотвицу, сдирал чулком с нее чешую и, разжевывая голыми деснами соленое мясо, запивал его маленькими глотками пива. Выпив кружку, обменивал еще одну воблину. Потом еще одну, еще и еще, и являлся домой пьяным. И, если у ларька народ был в благодушном настроении, он, конечно, не упускал случая рассказать о генералах и маршале, но, как только вваливался через порог, его собственное благодушие как ветром сдувало, и он начинал орать, сквернословить, обзывать всех и вся.
Помогали ему и грибы. Тоже продавал и пропивал.
Он и вообще-то ел мало. А в последнее время еле прикасался к еде. Однажды я увидал его в трусах, — до чего же он был тощ и костляв. Скелет, обтянутый сухой, темной кожей.
Сохранилась фотография тех лет, когда Коршунов был лейтенантом авиации, улыбающимся во весь белый зубной оскал. Глядит снисходительно-высокомерно. Чувствуется, здоров и всем доволен. Что же случилось с ним в жизни, что он стал вот таким под старость? А ведь что-то случилось. И отсюда пьянство и какая-то криворотая злоба на всех, будто они повинны в том, что жизнь ему не удалась. Впрочем, почему не удалась? Он никогда не жаловался на свою судьбу. Жил так, как хотел. В такой жизни находил смысл.
Умер и не осиротил никого. Тише стало. Спокойнее. Но чего-то и не хватает. Какая-то брешь. Как если бы вырвали зуб. Его и не жалко, досаждал, гнилой, да мучил. А вот чего-то все же нехорошо. Привычка, что ли? А вот теперь нет его, нет, и все…
МЕЧТАНИЯ АНДРЕЯ СЕМЕНОВИЧА ПОЛУЭКТОВА
Необыкновенное началось с того, что он хотел положить часы на стол. Снял с руки и, не глядя, сунул их на край. Они упали бы, если бы он тут же не подхватил. Успел. Но фантазия в ту же секунду создала явь: часы упали и разлетелись на мелкие части. И это было настолько реально, что он даже услышал стук, мелкий звон и вскрикнул… И засмеялся тихо и счастливо, увидав часы невредимыми. Но сердце от испуга продолжало еще громко стучать.
Такое стало случаться после того, как вышел на пенсию. До этого никогда не замечал подобного. А тут пошло-покатило одно за другим. После случая с часами, чуть ли не на другой же день, он опять так испугался, что должен был отойти с тротуара в сторону и там постоять, прислонившись к стене, пока не успокоился.
А произошло вот что. Ему надо было перейти через улицу. И он направился и благополучно пересек бы ее, но шел трамвай, шел на большой скорости, и, хотя Андрей Семенович мог спокойно пересечь трамвайные пути до того, как вагон приблизится к нему, вдруг засомневался, не стал рисковать и отошел назад, подумав, что всякое может случиться, и тут же перед ним, до ужаса зримо, предстала картина.
…Он не успел перейти, трамвай наскочил на него и промчался, оставив на рельсах изуродованное тело. Он явственно видел свою голову, отделенную от туловища, в стороне — сумку с торчащим из нее батоном и кровь, кровь, кровь. И толпу, безмолвно глядевшую на все то, что осталось от него, что корчилось, умирало, подавая еще какие-то признаки жизни.
«Что это со мной?» — подумал он, обессиленно стоя у стены, и опять, как в тот
