столько всего наслышались, столько повидали за свой век, что не на один бы роман хватило.
— Ты о них говоришь, как о живых.
— А они живые и есть. Все живое, и стены тоже. Ну, не так, чтобы как мы с тобой, а вроде фотобумаги. Запечатлевают. Кое-что остается на них. Не может быть, чтобы все отскакивало.
— Тогда это ужасно, — встревоженно сказала она.
И я понял: она не хотела, чтобы стены знали о ней, оставили на себе ее след.
В тот вечер она ушла рано. Прощаясь, не подала руки.
— Тебя проводить?
— Нет-нет, не надо.
— Ты еще придешь?
— Не знаю.
— Ну, если захочешь, позвони, буду рад.
Она пришла. Я не торопил чувство. Оно у меня было давно готово к ней, но мне не хотелось, чтобы оно осквернилось какой-либо неловкостью с моей стороны. Ждал, когда Инна сама ответит мне полной взаимностью. А она была вначале даже и рада, что я такой «хороший», — танцую, угощаю кофем, шучу, смеюсь, провожаю. Но однажды я поймал в ее взгляде недоумение. Она словно спрашивала: «Я не понимаю, ты что, не любишь меня или не уверен во мне?» Я сделал вид, что не понимаю ее недоумевающего взгляда. Продолжал оставаться прежним по отношению к ней. Это мне было необходимо для того, чтобы потом, когда мы будем вместе, с ее стороны не было никаких упреков, будто я силой принудил ее к сожительству. Нет-нет, тут уж пусть сама на себя пеняет, если что у нас случится. Но я не хотел, чтобы у нас что-либо произошло случайно. Я хотел прочного, долговременного союза, хотя и понимал, что разница у нас в десяти годах. Ждал и дождался.
Однажды, когда мы, натанцевавшись, сидели на тахте и целовались, она сказала:
— Я сегодня останусь у тебя.
— А мама?
Это я спросил потому, что ей-то все-таки девятнадцать, к тому же я был разведенный. Что-что, но я никак не хотел быть в роли соблазнителя.
— Мама? — Она удивленно поглядела на меня. — А при чем тут мама? Я остаюсь навсегда с тобой. Или ты не хочешь?
Радости моей не было границ. Плод созрел и упал. Но только зря я так ликовал. Она со мной осталась, но не навсегда. Правда, прожили мы не так уж и мало — больше двух лет. Но все же, видимо, слишком велика была разница в наших возрастах. Это часто сказывалось. Она была не прочь побегать, даже в пятнашки. Но мне-то с какой радости заниматься такой игрой? Стоял, смотрел. А надо бы играть. Она любила шумные молодежные компании, мне же там находиться совсем не хотелось.
— Ну что ты, ну чего ты не хочешь-то, ну? — тянула она меня за руку в круг. Но я не мог принимать участие в их игре. Конечно, тридцать лет не такой уж возраст, чтобы считать себя стариком. Но это смотря на каком уровне. В ее компании я был стариком.
Есть категория рано созревающих людей. Я принадлежу к такой категории. Уже в четырнадцать лет выглядел вполне сложившимся парнем, и на меня вовсю заглядывались девчонки куда старше меня. А одна молодая баба даже стала приставать. Ну, и, естественно, должно было прийти раньше и взросление. И оно пришло. А теперь меня уже можно отнести к категории пожилых, что и делают подруги Инны. Каждый раз, когда я ловлю на себе их недоумевающие взгляды, мне становится не по себе. И я мрачнею, ухожу, то есть совершаю непростительную глупость. Надо бы не уходить, а веселиться с ними, смеяться, смешить их, быть таким, чтобы они говорили Инке: «Ну и парень у тебя! С таким от скуки не умрешь». И она бы горделиво покачивала своей головенкой: «Да, вот какой он у меня!» Но я уходил, и когда встречался с Инкой, то начинал врать, что меня охватил творческий зуд и что я побежал писать портрет Ивана Демьяныча. Ну, того самого старика, который живет на берегу залива. Пошел, а он, оказывается, на рыбалке.
— А мне без тебя стало так неинтересно. Ушла. Думаю: чего ты так? Хочешь, сходим вместе к Ивану Демьянычу? Может, он пришел.
— Вряд ли. Да уже и отгорело. Ничего, как-нибудь в другой раз.
И я все чаще стал забирать этюдник и уходить из дому. Это было самое лучшее, что я мог придумать. И Инка уходила со мной.
— Я не мешаю тебе?
— Ну, что ты… Вот если бы тебя не было рядом, тогда мне и на ум ничего бы не шло.
— Ты так сильно меня любишь?
— Да, может, на свою беду.
— Не смей так говорить.
— А то?
— А то я заплачу.
И верно, на глазах у нее появлялись слезы.
Она училась в Горном институте.
— Почему в Горном? — еще при первой встрече спросил я ее.
— По месту жительства, близко.
— А почему на выставке?
Это было в Манеже на Осенней выставке ленинградских художников.
— А потому что люблю живопись. А вы кто, художник?
Сказать бы «нет» — может, на этом все бы и кончилось, но уж очень она была красива. У каждого человека, а у художника в особенности, есть свой идеал красоты. Так вот, мой идеал полностью совпал с ней. И овал лица, и удлиненные, как у египтянки, глаза, и округлость плеч, и пухлые губы, и стройность. Ну, все, все!.. И я забыл, что мне под тридцать, а она еще совсем девчонка, и не подумал о том, что будет, обязательно будет такой день, когда она от меня уйдет. Так оно и получилось. Ушла.
Нет, что ни говори, а жизнь выбирает тех, кого хочет или наказать, или осчастливить. Меня все же осчастливила. Было бы мне девятнадцать — ни черта бы не понял, не оценил, а вот когда перевалило за
