Протоиерей с иереем и еще шестью священниками из ближайших сел шествовали, между двумя шеренгами школяров, впереди; за гробом шел весь офицерский состав; за ними — все морские капитаны; за капитанами — две шеренги барабанщиков и почти весь крепостной гарнизон; за солдатами — прочие розопекские старожилы. Когда умолкла похоронная трель перевязанных крепом барабанов, все (кроме солдат) дружно, во всю мочь, запели «Святый боже». И так попеременно. Процессия прошла по всем улицам, где обычно проходили литии. А так как дом каноника стоял на перекрестке, протоиерей остановил шествие на углу и завел поминальные подлиннее иной панихиды.
Никто до сих пор и подумать не смел, что такое может случиться.
Чувствовалось, что приближаются предсказанные в Апокалипсисе «последние времена».
Огромной империи дарована была конституция{28}, взволновались и зарукоплескали народы, но волны радости не докатились до Розопека, не достиг туда и шум рукоплесканий.
В Розопеке о конституции говорили мало. Люди постарше и поученее толковали, будто это всего лишь новый порядок избрания людей, которые будут сочинять законы. Розопек тоже выберет человека, и он поедет со всеми остальными в Вену писать законы. И не все ли равно, будут ли это делать те, кто раньше делал, или другие! А если и придется кого выбирать, то выберут синьора судью, кого же больше!..
Таким образом, в Розопеке конституция не была вестником каких-либо перемен. Этот вестник появился во всей империи осенью; тот же, который провозгласил наступление новой эры в Розопеке, прибыл только весной.
В одно весеннее утро, в первый год конституции, перед розопекской кафаной показался чужеземец странного вида. Представьте себе Бахуса в одежде XIX века! Подлинное Бахусово лицо, откормленное, веселое, под стать ему и остальные части тела. Было ему лет сорок пять. На нем новый костюм пепельного цвета, на голове мягкая широкополая шляпа. Судя по массивному золотому перстню на указательном пальце и золотой цепочке, обвивавшей шею и спускавшейся пониже широкой груди, иностранец был богат.
Он постучал кольцом по мраморному столику.
— Сейчас! — отозвался Бепо, отрывая глаза от книги счетов. — Мандалина! Кофе синьору судье!
— Мальчик, кофе синьору судье! — повторила Мандалина; мальчик подал ей кофе, она передала его Бепо, тот осторожно поднес к столу, но, увидав на месте судьи Бахуса, едва не выронил поднос и чуть было не брякнул: «Извините, это стол судьи!» — но вовремя спохватился, видя, что перед ним приезжий, не знающий розопекских порядков, и делать ему замечание неудобно. Да в конце концов еще слишком рано; пока судья придет, все как-нибудь уладится. Поэтому Бено только произнес:
— Пожалуйте!
Бахус удивленно взглянул на него, все его тридцать два крупных белых зуба ослепительно сверкнули. Теперь лицо его напоминало полную луну.
— Вы еще живы, синьор Бепо! А я-то думал, вы уже давненько… так сказать… давненько на том свете! — Он выпил одним глотком кофе и вынул портсигар, набитый сигарами и соломинками. — И по-прежнему ходите в капе с кисточкой, точь-в-точь как тридцать лет тому назад! Ха-ха-ха! — Бахус захохотал во все горло, цепочка запрыгала на животе.
Бепо нахмурился; замечание и вообще слишком панибратское обращение незнакомца ему не понравилось, и он сухо процедил:
— Выходит, вы не фурешт[36], ежели так давно меня знаете?
— И да и нет, так сказать! — ответил Бахус, аккуратно раскладывая на столе соломинки. — Принесите-ка рюмку, да побольше, хорошего коньяку, и мы поговорим.
Видимо, это «так сказать» было излюбленной присказкой неизвестного, но она, казалось, подчеркивала пренебрежение к Бепо, который, отправившись за коньяком, буркнул:
— Принесу какой есть.
Однако когда Бахус, опустив соломинку в рюмку, стал потягивать коньяк, Бепо вытаращил глаза, постучал в дверь, к которой стоял спиной, и махнул рукой. Так он обычно поступал, когда просил жену подать камень, чтобы запустить в собаку; поэтому Мандалина быстро сунула ему голыш в карман, но тут же разинула от удивления рот, увидав, что делает необычный гость.
— Годем![37] — вымолвил иностранец, переводя дух. — Никуда не годится этот ваш коньяк.
— Не хотите ли мадеры? — спросила Мандалина, чтобы привлечь внимание гостя.
— О, гляди-ка! Синьора… так сказать, синьора Мандалина! Очень мало изменились! Постарели, так сказать, но держитесь молодцом! — сказал он, закуривая толстую сигару.
— Выходит, вы нас давно знаете? — спросил Бепо.
— Еще как! Служил у вас два месяца — по целым дням жарился в кухне. Неужто и сейчас слугам у вас так же живется?
— Значит, давно это было, если правду говорите. А может, шутите? — спросила Мандалина.
— Давно, клянусь богом! — подтвердил Бахус. — Тридцать лет прошло. Вы тогда в молодухах ходили. Помните маленького Амруша из… (он назвал соседнее с Розопеком село), который прислуживал у вас, а потом уехал в Америку?
— А! — протянула Мандалина, но Бепо ткнул ее в бок и процедил:
— Амруш! Америка! Гм! Не знаю! Не помню! Сколько их служило у меня!
И Бепо скроил презрительную гримасу, а чтобы усилить впечатление, небрежно хлопнул тряпкой по столу, якобы чтобы смахнуть пыль.
— А пиво держите? — спросил Амруш и пустил струю дыма прямо в лицо Бепо.
— Кто хочет пива, тот идет в предместье к Борою, — ответил Бепо и скрылся в кафане.
Амруш повернулся на стуле, так что ножки заскрипели, и заглянул в окно.
— Годем! Все точь-в-точь как тридцать лет назад. Так сказать, допотопные люди!
— Кумпатите![38] — промолвила раскрасневшаяся хозяйка. — Кумпатите, синьор Ам… Как вы сказали вас величают? Впрочем, все равно, зовитесь как вам угодно, но это лучшая кафана Розопека, господская кафана! Мы держим коньяк, мадеру, ликеры, соки, лимонад…
— Вижу, вижу! — прервал ее Амруш. — Скажите-ка лучше: сколько чашек кофе вы продаете в самый удачный день?
— В самый удачный?! — переспросила хозяйка и покраснела еще больше, чуть не до плеч, — она не могла солгать, чтобы этого сразу не заметили. — Сколько кофе? Бывают дни, когда продаем и до сотни.
— Отлично! — подхватил Амруш, улыбаясь. — Сто
