поглядим, скажет ли он потом «браво». Клянусь богом, ни один человек не кончал добром, посягая на церковное!
Судья и комиссар тотчас перевели разговор на другое. А вскоре после их ухода на площадь высыпал почти весь Розопек.
К вечерней прогулке от здания остался только фундамент. Весь мусор был сброшен в море или унесен беднотой. Камни, годные для постройки, сложены у стены, связывавшей строение с домом почтмейстера. К началу гулянья рабочие разошлись. Амруш, Жираф, протоиерей и пятеро-шестеро друзей детства Амруша расселись на камнях, и Амруш стал угощать их пивом.
Тереза со своим очередным кавалером (очередь была смуглого, сухощавого, неженатого аптекаря лет тридцати), взяв направление на Амруша, опять строила ему глазки, а он отвечал ей на «американский манер».
Публику волновал вопрос: пригласит ли Амруш попа, дабы освятить закладку нового дома, как это принято в Розопеке? По этому можно будет судить, перешел ли «американец» в лютеранство или нет. Вопрос, казалось, носился в воздухе, потому что и протоиерей напомнил об обычае. Амруш пожал плечами. Жираф даже рассердился:
— Какое там освящение, что за бабушкины сказки в наше время, когда правит конституция!
— Но у нас такой обычай, синьор Амруш! — настаивал протоиерей.
— Мне, так сказать, нет никакого дела ни до ваших обычаев, ни до конституции, но, годем, с какой стати платить за пустые слова? Я тоже, так сказать, бормотал бы по целым дням на площади, найдись дурак платить мне за это!
Его мнение об обычаях, конституции и религии тотчас разнеслось среди публики, и все вывели заключение, что Амруш просто-напросто фармазон. Тереза взором выразила ему неодобрение, однако уже на втором круге громко заявила своему кавалеру: «Знаете, я католичка и еще какая католичка, но уважаю убеждения других. Будь я свободна, я вышла бы за человека, который мне мил, пусть он даже фармазон!»
— Это про тебя! — заметил Жираф Амрушу. — Она — эхо аристократии Розопека. Погоди, розопекчане еще пожалуются на тебя владыке.
— Годем, пускай хоть самому черту жалуются! Кстати, сколько, так сказать, стоит наш владыка? (На его языке «сколько стоит» значило: сколько получает жалованья, если речь идет о чиновнике, или каково его состояние, если имеется в виду купец, помещик и т. д. Амруш уже точно знал, «сколько стоили» чиновники и прочие видные люди Розопека.)
— Да столько же, сколько ихний, шесть тысяч флоринов в год, — ответил один из православных мастеровых.
Между тем Тереза, приближаясь медленней, чем прежде, и делая ударение на каждом слове, произнесла:
— Ценю независимых людей, которые не боятся высказывать собственное мнение. Обожаю таких людей!
— А я толстошеих баб! — громко заявил Жираф. Мастеровые прыснули. Амруш посмотрел на него, словно не сразу понял, и разразился громоподобным хохотом.
Скандал был неслыханный. Господа, которые в продолжение сорока лет почти каждый вечер прогуливались по этой площади, не помнили, чтобы когда-нибудь тут собиралось столько мастеровых во время гулянья, да еще чтобы они хохотали! А вот сейчас насмехаются над чиновницей, пусть легкомысленной, но все же чиновницей! Корпо де дио!
Дамы и кавалеры за шербетом или лимонадом только и говорили о скандале. Тереза, стараясь замять дело, преувеличенно громко спорила с аптекарем, доказывая, что домашние лекарства гораздо целебней аптечных, и одновременно чутко прислушивалась, что о ней судачат. Можете себе представить, с какой тяжестью на душе вернулась она домой! Но и другие господа разошлись в дурном настроении.
Вот как прошел наизнаменательнейший день в истории Розопека! Отсюда мы можем извлечь урок, не новый, но такой, что повторить его нелишне, а именно: все великие и прогрессивные события имеют свою смешную и даже печальную сторону.
Пакостный Жираф продолжал по вечерам собирать людей перед строящимся домом. Впрочем, они не представляли опасности. Кто они были, эти люди? Никому не ведомые загорелые мастеровые из пригорода, лица которых выражали безмерное удивление, когда Жираф рассказывал им о «констите» (как Мандалина сокращенно называла конституцию). Больше того, они поминутно снимали шапки перед судьей, комиссаром, таможенным начальником, что даже как-то развлекало гуляющих и вызывало злые шутки у аптекаря, который считал себя великим острословом. Он прозвал голытьбу — либералами, Жирафа — Мадзини, а Амруша — великим мастером Бахусова ордена.
Однако мало-помалу на площади по вечерам начали появляться писари, делопроизводители и служители канцелярии, тюремщики; поначалу они стеснялись и приходили будто из любопытства — поглядеть, как строится новое здание, но потом освоились. К ним вскоре примкнули два школьных служителя, два псаломщика и все приказчики. С ними и Амруш стал разговорчивей, и они с увлечением слушали его, так сказать, повествование о Новом Свете.
Бепо и Мандалина ликовали, слушая по вечерам желчные замечания прохаживающихся по тротуару чиновниц. Бепо умело подливал масло в огонь.
— Ей-право, посмотрите, что творится! — начинал он. — Скоро вся шантрапа станет разгуливать бок о бок с вами! О блаженная дева, до чего дошло дело!
А дело дошло до того, что однажды вечером податной инспектор, Терезин муж, открыто предложил комиссару использовать «силу данной ему власти», чтобы низшее сословие не болталось зря на площади.
— Прошли времена, когда на это можно было употребить силу власти! — заметил доктор Зането, сидевший рядом с инженером, без дам. С некоторых пор эти молодые люди уклонялись от обязанностей кавалеров.
— И наступили времена, когда всяк показывает свое подлинное лицо! — бросил начальник телеграфа, сидевший со своим коллегой почтмейстером. И тот и другой любезничали с женами друг друга.
Судья и пристав со своими супругами тотчас удалились.
Все взгляды обратились к Зането, но он спокойно, без всякой досады, произнес:
— Вы правильно заметили, господин начальник! Пришло время показать…
— Да знаем мы, что вы либерал! — прервала его Тереза, — она была с мужем, без кавалера. — Отлично знаем, но это, полагаю, не может воспрепятствовать нежным чувствам, а? Напротив, они могут заставить человека переменить и сами убеждения!
— И прежде всего женщин! — заметил инженер.
Все рассмеялись, кроме комиссара и аптекаря.
Тереза намекала на любовь Зането к дочери служителя католической школы, стройной, пышноволосой блондинке, что не являлось тайной
