— Рубай на здоровье, — ответил повар.
Мамка снял черкеску, поплевал на ладони и принялся за работу. Потом он чуть ли не на четвереньках шел в свою палату, но к вечеру боль прошла, и на другой день Никифор опять подался на кухню рубить дрова.
Вот доброволец, — удивлялся повар, — давай хоть борща тебе миску насыплю — за труды.
— Не треба борща, — отвечал Мамка, — дрова мне вроде лекарства прописаны.
На кухню зашел врач, лечивший Никифора. Он увидел своего больного за работой и всплеснул руками. На его круглом безбровом лице появилось выражение ужаса.
— Это кто же вам разрешил? — спросил он.
— Да я сам, — ответил Никифор, — для спины очень хорошо.
Мамку изгнали с кухни, и повару попало за то, что он разрешает больным работать в своем хозяйстве.
Тогда Никифор пристроился в приемное отделение — помогал принимать раненых и грузить их на машины при отправке в госпиталь. Здесь он оказался незаменимым чело
веком: никто из санитаров не умел так мягко и нежно вынести раненого, так ловко уложить его и так ласково поговорить с ним, как это делал Никифор. В этом тяжелом, с большими огрубевшими руками мужчине было столько добродушия и доброжелательности, мягкости и душевного тепла, что раненые, прошедшие через его руки, говорили:
— Ты и впрямь как мамка, фамилия‑то тебе уж очень подходит.
Врач — эвакуатор покровительствовал Никифору, негласно принял его в свой штат и даже говорил с начальником медсанбата о том, чтобы совсем оставить Мамку при эвакоотделении — другого такого не сыщешь. И тот согласился с доводами эвакуатора. Неизвестно, какими путями, но слух об этом разговоре дошел до отделения выздоравливающих и вызвал различные толки.
— Конечно, — заметил Юрченко, — жизнь тут легкая, не то что на передовой, а только для здорового казака это не дело. Как кому, а я бы от одного больничного духа занемог.
А Морозов Алешка, молодой чернобровый парень с восковым лицом и лисьей улыбкой, позавидовал Никифору.
— Повезло тебе, — скаля чистые зубы, сказал Алешка, — будешь тут жить, как у Христа за пазухой.
И оттого, что позавидовал ему Алешка Морозов, ловчила и лодырь, Мамке стало не по себе. Ночью он долго не мог уснуть, ворочался на своем топчане, слушал, как за окном нудно всхлипывает дождь, как шумит в соломенной крыше налетающий порывами ветер. «Залежался я тут, — думал Никифор, — уже осень на дворе, а я все в медсанбате торчу».
Он встал, подошел к окну, просунул голову под шершавое одеяло, повешенное для светомаскировки, и прижался лбом к холодному стеклу. Мрак за окном был густой и непроницаемый, по стеклу с той стороны сбегали дождевые струйки. Никифор подумал о товарищах, которые сейчас сидят в окопах, держат оборону, и ему стало совестно, стыдно перед ними. Он честно признался себе, что в медсанбате ему нравится, он бы тут не прочь остаться. И тотчас осудил себя за эту слабость. Правду сказал Юрченко — здоровому казаку тут нечего делать.
Утром Мамка отправился к врачу — просить, чтобы его выписали в часть.
— Не могу, — скачал врач, — рано еще.
Тогда Никифор пошел к начальнику медсанбата.
Начальник, моложавый, стройный грузин с насмешливыми глазами, выслушал Никифора и сказал:
— Зачем торопиться, врачу лучше знать, выздоровел ты или нет.
— Выздоровел я, — упрямо повт орил Мамка, — пора мне в сотню, товарищ майор.
— А как же это за тебя эвакуатор просил, чтобы при медсанбате оставить? Решили оставить.
Мамка вздохнул, отвернулся и медленно ответил:
— Нету моего согласия на это, отправьте меня в сотню. — И вдруг, повернувшись к начальнику, горячо сказал: — Здоров же я, товарищ майор. — Быстро оглянулся вокруг, словно ища доказательств своего здоровья. Справа, у стены, стоял массивный стол — толстая мраморная плита на гнутых металлических ножках. Этот стол пользовался особой любовью хирургов: на нем прочно стояли пузырьки, ванночки, склянки во время любой бомбежки или обстрела. Никифор, увидев этот стол, бросился к нему, оторвал от пола и, крякнув, поднял над головой. — Вот, смотрите!
— Опусти, разобьешь, уронишь! — испуганно крикнул майор.
Никифор медленно опустил стол на место и сказал умоляюще:
— Отпустите, товарищ майор.
И столько было вложено в эти слова душевного волнения, что майор опустил глаза и ответил:
— Ладно, завтра выпишем.
На другой день после завтрака Мамка обошел всех знакомых в санбате, со всеми простился, перебросился парой, слов.
— Значит, уходишь, — сказал Юрченко, — ну и правильно. Будь здоров, Никифор.
Алешка Морозов покачал головой:
— Чудак ты, Мамка, я б на твоем месте остался…
Никифор прищурил глаза, начал вроде шутейно:
— Чудак петух… — потом махнул рукой. — Э, да что с тобой говорить, — и пошел из хаты, закинув за спину свой тощий вещевой мешок.
Не торопясь шагал он по осенним, почерневшим полям, по раскисшим дорогам, взбегал на косогоры, оглядывался назад, на пройденное, и шел дальше. Влево, за холмом, осталась церковь, которую он видел в то утро, когда его контузило. С переднего края изредка доносились разрывы мин, они становились все слышней, но Мамка не испытывал страха, на душе у него было легко и покойно. И как будто отвечая его настроению, поредели тучи над головой, проглянула бледная голубизна осеннего неба и неяркий солнечный луч скользнул по холмам, задержался и лег неширокой полосой поперек дороги. Никифор поспешил выйти на освещенное место, помедлил, подставляя солнцу то одну щеку, то другую, потом решительно зашагал вперед, пересек солнечную полоску и быстро стал взбираться на холм, за которым уже начинались блиндажи и траншеи переднего края.
СОКОЛОВ Георгий Владимирович
(1911–1981)
Г. Соколов родился 3 декабря 1911 года в поселке Кочкарь Челябинской области.
После окончания средней школы поехал по призыву комсомола на Магннтстрой.,
В течение десяти лет сотрудничал в газетах Урала, Дона и Кубани.
В 1939 году пошел добровольцем на воину с белофиннами.
В годы Великой Отечественной войны был комиссаром, командиром отдельной разведроты. Принимал участие в десанте на Малую землю, в боевых действиях в Крыму, на Сандомирском плацдарме.
В 1944 году назначен редактором газеты «Боевое знамя».
Его книги: двухтомный роман «Нас ждет Севастополь», сборник рассказов «Малая Земля» и др.
Г. Соколов лауреат премии им. и. Островского, Краснодарского крайкома ВЛКСМ. Награжден орденами Отечественной войны и Красной Звезды, медалями.
Коммунист. Член Союза писателей СССР.
* * *
МОРСКОЙ ЗАКОН
— Эй, на мотоботе! Все готово?
— Все в порядке!
— Отчаливай!
«Тук — тук — тук», — затарахтел мотор. Когда мотобот отплыл на добрую сотню метров, двадцать пассажиров облегченно вздохнули. Сегодня все обошлось благополучно. В эту ночь противник почему‑то слабо обстреливал берег Малой земли. Выгрузка продовольствия и боеприпасов с пришедших мотоботов и сейнеров прошла сравнительно спокойно. Ни одного подбитого судна, ни одного раненого. Так же спокойно погрузили для отправки на Большую землю раненых и пассажиров.
— Немцы молчат, — сказал с усмешкой рулевой мотобота, — думают, что в такую штормягу «тюлькин флот» не рискнет на трндцатикилометровый рейс. Потому и берег не обстреливают.
— Тоже мне, штормяга… Удержишь черноморцев шестибальным норд — остом! Это же так себе, легонький ветерок! — самоуверенно заявил старшина мотобота.
Однако этот «легонький ветерок» вздымал здоровенные волны. Мотобот бросало, как щепку. Соленые брызги окатывали команду и пассажиров. Вскоре все промокли, но бодрились. После долгой маяты на маленьком кусочке земли, где грохот разрывов бомб, снарядов и мин не прекращался ни на одну минуту, каждый был рад попасть на Большую землю.
Около борта на пустой бочке с беспечным видом сидел моряк — разведчик Владимир Горский. Он был одет в форму пехотинца. Воротник его гимнастерки расстегнут с таким расчетом, чтобы была видна полосатая тельняшка — «морская душа». Горский ехал в десятидневный дом отдыха для отличившихся бойцов и командиров. Рядом с ним сидел молодой лейтенант, пехотинец. Его мутило от сильной качки, но он бодрился.
— Часиков через пять будем в Геленджике. Там зелень крутом, фрукты, тишина… Черт возьми, я даже не верю, что есть такие места, где не рвутся снаряды!..
Лейтенант даже причмокнул от удовольствия. Его лицо расплывалось в улыбке.
— А мне, откровенно говоря, неохота, грустно уезжать, — проговорил Владимир. — Много перетерпели на этой огненной земле, поругивали ее, а вот стала родной. Если меня станут переводить на большую землю, то, честное слово, откажусь… Я и в дом отдыха поехал с неохотой, командир роты просто выгнал меня на берег.
