все-таки продолжал уверять и ее и себя, что ничего серьезного быть не может, и продолжал работать.
В субботу к назначенному часу я отправился в градоначальство (петербургским градоначальником был в то время генерал Грессер). В приемной, где мне пришлось подождать несколько минут, я встретил студентов, и они сообщили мне, что они также вызваны к градоначальнику и, вероятно, как они догадывались, по поводу похорон. Наконец меня пригласили в кабинет.
При входе моем генерал Грессер встал из-за своего письменного стола и сделал несколько шагов мне навстречу. Мы оказались одного роста, и несколько мгновений стояли молча, лицом к лицу, пристально смотря в глаза друг другу. Затем, после такого молчаливого обмана взглядами, между нами произошел следующий диалог.
— Вы были на похоронах Шелгунова? — спросил меня Грессер.
— Был, — ответил я. — Шелгунов — мой старый, близкий знакомый и товарищ по литературе.
— Так! Вы говорили речь на его могиле?
— Да, говорил, — сказал несколько слов вообще о его жизни и деятельности…
— Но вы сказали возмутительную… зажигательную речь! — отрывисто заговорил Грессер. — Ваше присутствие в Петербурге не может быть терпимо… вы не можете оставаться здесь…
— Не могу ли я, генерал, сказать два-три слова в свою защиту? — спросил я.
Грессер молча, кивнул головой.
— На кладбище стенографа не было, — сказал я, — а те, которые передавали вам содержание моей речи, могли стоять от меня далеко, могли не дослышать, не понять меня, могли по-своему истолковать мои слова, и, наконец, при передаче речь моя могла быть сообщена вам в искаженном виде, без всякого злого умысла, но просто по невозможности запомнить ее в точности… Ведь иногда при передаче замена одного слова другим много значит и может совершенно изменить смысл речи… Не можете ли вы допустить, что моя речь неточно передана вам?
Генерал на мгновенье немного поник головой, покручивая ус.
— Да! Я это допускаю… — ответил он. — Это могло быть… конечно. Но министр внутренних дел уже решил, что вы должны оставить Петербург… Я теперь ничего не могу сделать… Да! А более подробный инструкции вы получите от полковника С***! — закончил он с легким поклоном и указывая на жандармского офицера, стоявшего в стороне.
С полковником С. я отправился в канцелярию.
Генерал Грессер не показался мне суровым жестоким человеком и вообще не произвел на меня неприятного впечатления. Он был мужчина высокого роста, как говорится, видный, с благообразным лицом и с манерами, вовсе не фельдфебельскими. В этом отношении он выгодно отличался от своих предшественников и преемников; в сравнении с ними он мог показаться совсем мягким человеком. Мне думается, что он был искренен со мной, и я до сего времени верю тому, что обстоятельства тогда были действительно таковы, что он «не мог ничего сделать» для меня…
Это была моя единственная встреча с генералом Грессером.
После того судьба привела меня опять в Петербург именно в то время, когда Грессер умер, и я издали видел его гроб, когда похоронная процессия следовала по Невскому…
— Сколько же времени я могу еще пробыть в Петербурге? — спросил я С-кого.
— Завтра утром вы должны уехать! — ответил тот.
— Ну, это невозможно! — возразить я. — Да неужели же я — такой страшный, опасный преступник, что мне не дадут даже времени хоть кое-как ликвидировать мои дела! Я связан деловыми отношениями с разными лицами; мне нужно побывать в редакциях, повидаться с издателями, купить кое-что… ведь я уезжаю на неопределенное время… Наконец завтра — Пасха! Неужели нельзя мне встретить праздник в семье и провести дома хоть первые три дня?..
— Уж, право, не знаю… доложу его превосходительству… Потрудитесь обождать здесь! — сказал С. и скрылся.
Кроме меня, в комнате оказался еще какой-то господин, очевидно, один из служащих в канцелярии, — высокого роста, худощавый блондин, в синем вицмундире. Он с большим сочувствием отнесся ко мне.
— Вы не беспокойтесь, отсрочку вам дадут, — промолвил он вполголоса. — Нельзя так, в самом деле… — Что уж очень строго!..
Вскоре возвратился С. и объявил мне, что я могу пробыть в Петербурге до вторника, а во вторник утром я обязательно должен уехать. При этом господин в вицмундире, молча пожал плечами и отошел к окну. С. подал мне печатный бланк, на котором, под его диктовку, я вписал обычные фразы, т.-е. самому себе подписал приговор об изгнании из Петербурга и из пределов С.-Петербургской губернии.
— А куда вы думаете поехать? — спросил меня С. — В Москву, — ответил я.
— Прекрасно! Так, значит, во вторник утром, в 9 часов, пожалуйте сюда и отсюда отправитесь…
— А вещи… Их, значит, отправить прямо на вокзал? — спросил я.
— Да, так! Отправьте на вокзал, а сами — сюда, — сказал С.
Помню, что по дороге из градоначальства я заезжал в редакцию «Северного Вестника», бывшую тогда в Троицком переулке. В ту пору в редакции этого журнала работали знакомые мне люди: В. Острогорский, А. Скабичевский, Б. Глинский и др.; «новые, неведомые боги» вселились в нее уже позже и не в добрый час — для себя и для журнала…
— Ну, вот! — сказала жена, когда я сообщил ей о результате моего свидания с градоначальником.
«Ну, вот» — и только, и ни жалоб, ни упреков более
