— Полагаю, теперь меня отправят на Арену, — прошептал он.
— Мне жаль.
Он пожал плечами.
— Такое ощущение, что эта штука приросла к моей руке. Вы что-нибудь о ней знаете? Как мне от нее избавиться?
Но с рукой, как выяснилось, все было не так просто. Она приобрела цвет переваренной баранины, раздулась и стала похожа на булаву. Кром мог разглядеть только кончик рукоятки, торчащий из этой массы. Стоило встряхнуть рукой, и по ней волной прокатывало онемение; толку от этого не было никакого, и бросить оружие он не мог.
— Я ненавидел свою квартиру, — пробормотал он. — Но все-таки жаль, что теперь туда не вернуться.
— Меня тоже предали, как ты понимаешь.
Позже Матушка Вули поглядела в лицо Крому, словно пытаясь вспомнить, где видела его раньше; две женщины поддерживали ей голову. Поэт заметил, что королева дрожит — то ли от страха, то ли от гнева. Ее глаз был водянистым и подернут пленкой, от коленей исходил запах несвежей пищи. Кром надеялся, что она что-нибудь скажет, но Матушка Вули только смотрела… а через некоторое время махнула рукой, давая женщинам знак отодвинуть ее кресло.
— Я прощаю всех своих подданных, — объявила она толпе. — Даже этого.
И добавила без выражения, словно машина:
— Благая весть! Отныне этот город будет называться Вира-Ко, «Город посреди Пустоши».
Хор снова вышел вперед. Крома поволокли прочь, когда он услышал, как певчие затянули древнюю песню:
У-лу-лу-луУ-лу-лу…У-лу-лу-луУ-лу-лу…У-лу-лу-луУ-лу-лу…Лу-лу-лу-луУ-лу-лу-луЛу…Лу…Лу…
И толпа подхватила этот напев.
ЛАМИЯ И ЛОРД КРОМИС
Это было время, когда Патинс, Кубен и Сен-Саар, летописцы Города и его апологеты, выбирали для его описания язык символов и противоречий. «Жемчужина в сточной канаве, леопард, сплетенный из цветов», — читаем мы у Патинса в «Нескольких записках для моего пса». Кажется, он пытается создать целостную картину из намеков, многозначительных умолчаний и иерархических соподчинений, перевернутых с ног на голову, например: «Там, где город яснее всего являет нам свою пустоту, мы обретаем себя наиболее полно».
Сен-Саар чувствовал себя вполне уютно под покровительством одной маркизы и потому не был склонен к подобным преувеличениям. Возможно, он не испытывал такого отчаяния, убеждаясь в том, что Город все слабее ощущает сам себя — и, несомненно, куда острее осознавал свой долг. «В его неспособности рассуждать здраво видится соединение случайностей и желание обрести форму, — пишет он. — Город сочиняет себя, используя выражения выспренние, которые первыми приходят на ум — так женщина вспоминает содержание старого письма. Она давно потеряла это письмо. Возможно, она даже забыла, откуда оно пришло. Попадись это письмо ей на глаза, оно удивит ее сдержанностью, столь несхожей с тем, что она из него сделала».
Подобные рассуждения уместны в Артистическом квартале, равно как и в Мюннеде, но в провинции вызвали бы настоящий ужас. Там столицу зовут «Урикониум», «Врико», а то и «Драгоценность на берегу Западного моря» и считают ее оплотом постоянства. Одному из мелких столичных аристократов довелось на личном опыте убедиться, сколько в этом иронии. Звали его тегиус-Кромис.
В Дуириниш — в то время богатый город на побережье, где торговали рыбой и шерстью, расположенный в ста милях к северу от столицы, — он прибыл в конце декабря. Для начала он задал пару вопросов в лавке чучельника и торговца подержанными книгами, а под вечер пришел в гостиницу «Находка Штейна» и уселся за столик в длинном дымном зале, недалеко от камина. Как выяснилось, он приехал сюда верхом через Монарские горы. Посетители, знавшие, что перевалы в это время года уже оледенели и стали почти непроходимыми, восхищенно покачивали головами. Пара человек, которым было известно, зачем этот человек приехал из столицы, осторожно наблюдали за ним-, а ветер хлестал мокрым снегом по холодной булыжной мостовой площади Дубликата. Остальные — рантье, мелкие землевладельцы из Нижнего Лидейла, приезжие торговцы мехами и металлом — откровенно таращились на пришельца, Когда еще доведется увидеть настоящего столичного аристократа?
День выдался промозглым, и вновь прибывший выглядел так, словно продрог до костей — другого объяснения его манерам в голову не приходило. Человек, который носит меч, не станет читать книги, тем более «Охоту Веселого Крапивника». Шаг у него был быстрый и твердый, как у юноши, Но стоило подойти поближе, и вы видели, что волосы у него седые, и сам он чем-то глубоко озабочен. В первый момент это пугало. В конце концов посетители заметили: хотя незнакомец носит крупные стальные кольца, как и подобает аристократу, а на них выгравированы замысловатые печати его Дома, сапоги на нем дешевые и грязные. Знатные господа в таких не ходят.
Кто-то предложил ему пересесть поближе к огню. В зале полно места!
Но если поначалу он казался одиноким и даже застенчивым, то теперь являл собой воплощенное безразличие, свойственное мелким аристократам. Высокий, утонченный, в тяжелом плаще из бледно-голубого бархата, он вызывал любопытство, но сам никем не интересовался, и его вскоре оставили в покое. Вечер перешел в ночь, и лишь тогда он слабо улыбнулся над тарелкой с недоеденным ужином. Казалось, он кого-то ждал.
А он думал:
«Год назад, в декабре, снег пошел очень рано. Я смотрел, как снегопад засыпает Высокий Город. В то утро по всему было видно, что погода наладится. Я сидел в колбасной лавке Вивьен и надеялся, что солнце все-таки выглянет. Иногда мне казалось: вот-вот кто-то придет, заговорит со мной или просто улыбнется. И если на следующий день будет мороз, мы пойдем кататься на коньках. Кажется, такие вещи происходят постоянно — и все же никогда не повторяются, даже если вам очень хочется, И длятся очень недолго».
Вскоре после полуночи с верхнего этажа гостиницы, где находились комнаты для постояльцев, пришел мальчик.
Он бродил по залу от столика к столику, смеялся и оживленно болтал. Но с таким же успехом он мог разговаривать сам с собой. Насколько мог судить тегиус-Кромис, этот странный парнишка в нелепом наряде надеялся заработать пару монет. Он ухитрялся одним быстрым движением поймать на лету моль, а потом выпускал ее целой и невредимой. Насекомые с темно-зелеными и фиолетовыми крылышками десятками вились возле каждой лампы, отчаянно тычась в стекло, и мальчик мог снова и снова повторять свой фокус. Однако люди у камина притворялись, что не замечают маленького попрошайку. Кажется, им было неловко.
— Ладно, — громко произнес мальчик. — Пусть рожденный быть повешенным не утонет, а рожденного утонуть не повесят. Уже кое-что…
тегиус-Кромис не понял, в чем соль шутки, но почувствовал, что не может удержаться от смеха. Через миг парнишка стоял рядом.
— Слушайте, видите — моль…
— Кажется, тебе сегодня не слишком везет, — перебил тегиус-Кромис; следя за насекомым. Он обнаружил, что поймать моль не составляет труда — куда сложнее не помять ей при этом крылышки. — Думаю, они так осторожны потому, что торгуют мехами и металлом.
Мальчик странно посмотрел на него и тоже засмеялся.
— Меня тут все знают. Меня все знают, сударь, — и присел рядом.
— Ко мне должны придти, — отрезал тегиус-Кромис. — Только не ты. Заплатить тебе за мою моль?
— Вы ехали через перевалы на старой кляче, — сообщил мальчик. — Я слышал.
И поспешно прикрыл рот ладонью.
— Глупость сморозил, правда? Я вечно что-нибудь ляпну, а потом сам не знаю зачем. У вас такое бывает, что вы хотите сказать одно, а говорите другое? Я думаю, ваша лошадь — настоящая красавица, чистокровная, а я вас так обидел. Извините, сударь… Слушайте, вот еще одна. Попробуйте еще раз. Быстро, но не так грубо… Вот и все! Поняли, как это делается?.. — мальчуган поежился. — Я как-то раз побывал во Врико. В Артистическом квартале. Уф-ф! Этот город не для меня. В шесть утра от канала Изер так несет — того и гляди фонарные столбы заржавеют. Всюду грязь, но если захочешь помыться, придется идти в баню, что в Мозаичном переулке. Знаете Мозаичный переулок, сударь? Там в самом деле есть мозаики, только они такие грязные, что ничего не разобрать. Я поскреб немного и увидел мальчика, лицо у него было в точности как у меня. Правда-правда. А вода иногда на воду не похожа и пахнет гнилой резиной…
Он смолк и сосредоточенно уставился в одну точку. Волосы темно-рыжие, подстриженные «под дикаря» — одно время так любили стричь на Жестяном рынке. Из-за них его глаза казались огромными и совсем детскими. Одежду украшали разноцветные ленты. Воротник распахнут, кожа оливково-смуглая и очень нежная.
